Штольня в Совьих Горах
Шрифт:
Далеко весть о Метеке Облазе разошлась. Знали о нем горцы из Муньцула и все жители окрест Бараньей Горы. Об искусстве его даже на ярмарке в самом Бельске рассказывали, а когда бывал он на «отпущении грехов» в Истебной или Конякове — друг другу на красоту парня показывали.
— Очи у него, словно у сокола… — шептались между собой девушки, если заходил он порой на воскресное гулянье вечернее.
— Никто так овензёк ловко не танцует, как Метек! — говорили гости на свадьбе в Кичоре.
— Никто так не сумеет играть, как он… — рассказывала соседям мать Метека. — Любит мой сын горы наши и леса. Радуется всему, потому что молод…
Неудивительно поэтому, что
А как раз в это время масленица была.
Надоели императору австрийскому все гости его, что в золоченых каретах ко дворцу императорскому каждый день съезжались на балы, да маскарады. В сон его тянуло от слов льстивых, которые только и слышал от толпы льстецов придворных. Дамы в кружевных нарядах и шелках расшитых куклами ему казались, а кавалеры их — паяцами, шутами.
И захотелось императору перемены. Когда услышал он слово о Метеке Облазе — молодом музыканте с далеких Бескидов — тотчас же приказал вызвать его в Вену. Пусть-де при дворе императорском игрой своей потешит государя милостивого и достойных гостей его. По приказу императора маршал двора послал в далекую горную деревню отряд воинский — все на конях вороных. А были эти солдаты одеты в треуголки с эмблемой императорской, в синие мундиры с красными воротниками и обшлагами, да в ботфорты лакированные — будто на праздник какой собрались!
Дивились им люди в тех местах, где солдаты проезжали, на офицера с длинными усами и огромной саблей глазели. Долго, с любопытством, отряд императорский взглядом провожали — пока не исчезал он за холмом или за лесом пихтовым.
Но вот день наступил, когда и в горах императорские посланцы появились. Заржали их кони среди заснеженных лесов, на каменистой дороге, что высоко в горы вела — под самую вершину Бараньей Горы, к хате Метека.
Забренчали в сенях шпоры. Изумленная, испуганная вышла старая крестьянка на порог — в чепце белом на голове и в расшитой безрукавке овчинной. Поклонилась солдатам и, по старому обычаю, в хату гостей пригласила. Любопытно ей было — чего это они в такую глухомань из далекой стороны забрались?
Вошел в хату гвардейский лейтенант императорский. Поднялся ему навстречу молодой крестьянин: он в углу под образами сидел, ужинал.
— Садитесь за стол, пан офицер! — пригласил гостя.
— Охотно сяду, отдохну под вашим кровом, парень. Долог путь к вам из нашей Вены!
Подала ему старушка миску похлебки, кашу и хлеб, мёду в кубок налила. Никак не могла уразуметь: по что, аж из самой Вены к ним солдаты приехали? А лейтенант поел с аппетитом, мёду выпил и после ужина о деле своем рассказал. Приглашает-де сам император музыканта молодого к себе во дворец, а это большая милость для старухи и Метека.
Старушка руками от радости всплеснула, но вдруг затрепетало в ней сердце, сжалось оно от боли и страха: жив ли, здоров ли вернется сын с такой дальней дороги, да еще перед лицом императора побывавши? Не разгневается ли на что-нибудь император и министры его грозные, да неласково с сыном обойдутся или накажут строго?..
Однако, что поделаешь? Приглашение императора ничего другого не означало, как только приказ! Пригласил — значит повелел!
И поехал Метек с солдатами, на жеребце своем сером. А разоделся — как на свадьбу. Белые штаны на нем горские, с красной расшивкой, рубаха богатая, с серебряной застежкой у шеи, безрукавка новая, накидка со шнурами, еще отцовская, да пояс, медными бляхами украшенный. По местному обычаю Метек накидку эту на плечи набросил, оставив один рукав зашитым: в нем-то
Долго они ехали — через горы, на которых снежные шапки лежали; через потоки, мостами связанные; через города и деревни; через старые леса сумрачные… Но вот засверкала перед ними Вена — окна дворцов и домов богатых ярко освещены, а ветер с голубого Дуная ласково путников встречает.
Шумно в городе, людей на улицах множество, упряжки богатые мелькают перед глазами, а веселые девичьи очи вслед отряду конному глядят. Всё это так Метека отуманило, так зачаровало, что и сам он понять не мог — что с ним творится.
Недолго отдохнув в казармах императорской конницы, направился Метек в роскошный дворец. И только лишь ступил туда — слуги сказали ему, что император повелел лейтенанту и молодому музыканту тотчас к нему явиться.
Пошли они вдвоем, вслед за слугами, по коврам пушистым, по лестницам из белоснежного мрамора. Миновали десять, а может и двенадцать покоев, пока в одном из них, самом пышном, не увидели императора. Сидел он в кресле пурпурном с золочеными подлокотниками, а вокруг него — большая толпа молодых и старых дам, разодетых в шелка и кружева. При них находились кавалеры в богатых мундирах и золототканной одежде придворной. И такие все они были разнаряженные, что Метек не знал, на которого из них раньше глядеть.
Все в этом покое стояли — только один император сидел. Завидев Метека, державшего в руках старинную горскую скрипку дивной работы, придворные зашептались меж собой. Некоторые даже головой покачали, красоту молодого крестьянина оценив, а дамы помоложе какими-то замечаниями обменялись, губки веерами прикрывая.
Поклонился Метек императору, как полагалось, потом придворным его, министрам и дамам.
Император милостиво рукой знак ему сделал — играй, мол! Со всех сторон на юношу множество глаз устремилось — темных и светлых; некоторые — снисходительные к простому горцу, а некоторые — недоверчивые и насмешливые.
Но сам Метек не смотрел на них — ни на императора, ни на придворных его. Достал из рукава накидки смычок, скрипку яворовую положил на левое плечо, подбородком прижал и… Показалось ему, что от струн громкозвучных и деки старой пахнула на него дивная услада какая-то, и отрада необыкновенная, словно рука матери на плечо его легла…
И начал Метек играть. Глаза огненные прикрыл, а мыслями весь в горы свои любимые перелетел. Легкими и тихими поначалу были звуки скрипки — будто листва буковая летнею порою шелестит. Потом трогательными и грустными стали — как весенний плач кукушки, что в лиственнице тоскует. Наконец повеселела мелодия и громко так, на разные голоса, зазвучала, словно чижи и дрозды на черешне возле хаты Метека распелись. Чарующими были эти звуки скрипки яворовой и за сердце всех придворных хватали. Дамы платочки душистые к очам поднесли, кавалеры тайком вздыхать начали. Даже император головой лысой покачивал, на лице его жирном и румяном, с рыжими бакенбардами, улыбка легкая мелькнула.
А Метек по-иному стал играть. Сперва медленно, степенно и грустно, а потом вдруг посыпались из-под его смычка звуки чистые, дробные, будто мак. Только одна нотка прозвучала, а за нею уже другая спешит! И летели они тесной стайкой, как чистые капельки из туч, что весной над горами моросят…
Смеялась, пела, шутила скрипка яворовая. Всё громче звучала в покоях императорских задорная, плясовая мелодия. Каждого она трогала чарами особыми — то огневая и грустная одновременно, то извечно старая и молодая сразу. А был это овензёк — танец народный из Конякова и Истебной.