Штормовой день
Шрифт:
Я знала, что в сумочке денег не было. В ее сумочке никогда нельзя было найти ничего, если не считать мелочи для телефона-автомата и старых, с закрученными уголками счетов, давно просроченных. Но в лице Отто было нечто такое, что я не смогла отказаться, я взяла деньги и поцеловала его, а он молча повернулся и пошел к выходу.
Я летела в Лондон в состоянии грустной нерешительности. Опустошенная, я не имела сил даже для скорби. Я была совершенно измучена физически и не могла ни заснуть, ни есть завтрак, принесенный стюардессой. Она принесла мне чаю, и я попыталась выпить, но
Как будто открылась давно запертая дверь, но открылась не полностью, а лишь образовав узкую щель, и мне предстояло самой распахнуть эту дверь, хотя за ней были лишь темнота и неопределенность.
Возможно, мне следует отправиться в Корнуолл и разыскать мамину родню, но то немногое, что я узнала о тамошней обстановке, не слишком вдохновляло. Мой дед, наверное, очень стар, одинок и, видимо, зол. Я сообразила, что не условилась с Отто Педерсеном о том, чтобы он сообщил деду о смерти мамы, так что не исключена ужасная возможность, если я поеду туда, стать первой вестницей печального события. К тому же, я не снимала с него толики вины за то, что он позволил дочери так исковеркать свою жизнь. Мне были известны бездумная импульсивность матери, а также ее упрямство, и все же дед мог проявить в отношениях с дочерью большую мудрость. Он мог разыскать ее, предложить ей помощь, познакомиться со мной, своей родной внучкой. Ничего подобного он не сделал, и это, несомненно, воздвигнет между нами преграду.
И все-таки я тянулась к своим корням. Необязательно жить с родней, достаточно обрести ее. В Боскарве есть вещи, принадлежащие моей маме, и теперь они принадлежат мне. Она хотела, чтобы они перешли ко мне, и успела это сказать, так что теперь я обязана съездить в Корнуолл и предъявить на них свои права, но ехать лишь ради этого — значит, проявлять бездушие и жадность.
Я откинулась на спинку кресла и, задремав, услышала голос матери: «Я его не боялась, я любила его. Мне надо было вернуться».
А еще она назвала имя «София», но я так и не узнала, чье это имя.
Наконец я заснула, и мне приснилось, что я там. Но во сне дом в Боскарве не имел ни формы, ни очертаний, и единственной реальностью в нем был шум ветра, пробивающего себе путь в глубь суши, свежего и холодного морского ветра.
Вскоре после полудня я была в Лондоне, но хмурый день потерял форму и предназначение, и я не могла вспомнить, чем собиралась занять остаток дня. В конце концов я села в такси и отправилась на Уолтон-стрит повидаться со Стивеном Форбсом.
Я нашла его наверху — он разбирал ящик с книгами, полученными из одного старого проданного дома. Он был один, и когда я появилась на лестнице, поднялся и направился ко мне навстречу, решив, что это потенциальный покупатель. Когда же он понял, что это я, он совершенно преобразился.
— Ребекка! Вы вернулись!
Я стояла, не вынимая рук из карманов пальто.
— Да. Прилетела около двух часов дня.
Он смотрел на меня с вопросительным выражением.
— Моя мать умерла вчера рано утром, — сказала я. — Я как раз успела. Мы провели с ней весь вечер и все говорили, говорили…
— Ясно, —
— Не знаю.
— Вы выглядите крайне усталой. Почему бы вам не взять несколько дней отпуска?
Я опять сказала:
— Не знаю.
Он нахмурился.
— Не знаете чего?
— Не знаю, что делать.
— Ну а что вас смущает?
— Стивен, вам приходилось слышать о художнике по имени Гренвил Бейлис?
— Господи, конечно! А почему вы спрашиваете?
— Это мой дед.
На лице Стивена появилось испытующее выражение.
— Боже мой! Когда же вы это обнаружили?
— Мне сказала мама. Должна признаться, я и имени-то этого не знала.
— А должны были бы.
— Он очень известен?
— Был. Лет двадцать назад, когда я был мальчишкой. В нашем старом доме в Оксфорде у отца над камином в гостиной висел Гренвил Бейлис. Так что можно сказать, он был частью моего детства и моего воспитания. Картина изображала серое бурное море и рыбацкую шхуну под коричневым парусом. При одном взгляде на нее, помнится, меня начинало подташнивать, как во время качки. Он был маринистом.
— Ну да, как бывший моряк. Он ведь служил в военно-морских силах.
— Тогда понятно.
Я ждала, что еще он скажет, но он молчал. Тогда я спросила:
— Что мне делать, Стивен?
— В каком смысле, Ребекка?
— У меня никогда в жизни не было семьи.
— Это так важно?
— Вдруг стало важным.
— Тогда поезжайте и повидайтесь с ним. Что может вам помешать?
— Я боюсь.
— Чего?
— Не знаю. Наверное, оскорблений. Или равнодушия.
— Там происходили жуткие семейные баталии?
— Да. И разрыв. «Чтоб ноги твоей здесь больше не было» и прочее в том же духе.
— Это мама предложила вам туда съездить?
— Нет. Не так определенно. Но она сказала, что там остались вещи, ей принадлежавшие. Она посчитала, что мне надо их забрать.
— Что за вещи?
Я сказала:
— Понятно, что особых ценностей там нет. Возможно, все это и не стоит путешествия, но мне хотелось бы получить что-нибудь из ее бывших вещей. А потом… — Я попыталась перевести это в шутку: — Они помогут мне хоть как-то заполнить пустоты моего нового жилища.
— Думаю, вещи не могут стать основной целью вашей поездки в Корнуолл. Главное для вас — подружиться с Гренвилом Бейлисом.
— Ну а что если он не захочет подружиться со мной?
— Тоже ничего страшного. Всего лишь легкий удар по самолюбию, но это можно перенести.
— Вы толкаете меня на это знакомство, — сказала я.
— Если вам не нужен мой совет, то зачем вы пришли ко мне?
Он был прав.
— Не знаю, — призналась я.
Он рассмеялся:
— Вы слишком много чего не знаете, правда? — А когда, наконец, я тоже выдавила из себя улыбку, он сказал: — Послушайте, сегодня четверг. Отправляйтесь домой, выспитесь. И если сочтете, что завтра еще слишком рано, то поезжайте в Корнуолл в субботу-воскресенье. Поезжайте, и все.