Штрафбат Павла Первого: Штрафбат Его Императорского Величества. Спецназ Его Величества. Диверсанты Его Величества. Заградотряд Его Величества
Шрифт:
– Спасибо, поручик. О чём печалишься?
– Простите, государь, но я так и не смог выполнить ваше приказание.
– Какое?
– О проведении политинформации. Не зная, что сие из себя представляет, я взял смелость…
– Пустое, ты всё правильно сделал.
– Да?
– Ну конечно же. Настоящая политинформация – суть объяснение подчинённым подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не
– Ну что Вы, государь, не за награды… – слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.
– Верю, конечно верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… – Чего я несу, он же немец? – Да, Отечества!
Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.
– А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!
Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:
– Государь, но он же генеральский…
– И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?
Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:
– Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты что скажешь? – Палец указывает на гренадёра, первым пошедшего в штыковую.
– Сергей Викторов Акимов! – представляется тот.
– Викторович, – мягко поправляю.
– Так точно, Ваше Императорское Величество!
– И?
– И бить врага далее, покуда не опомнился! Пленных допросить, да и раздавить змеиное кубло разом.
– У нас есть пленные?
– А как же! – ухмыльнулся Акимов. – Господин поручик изволили сюда полкового командира принести.
– Депрерадовича?
– Так точно! Господин полковник хотели помешать нашей роте на полиформации следовать, так его… того…
– Где он?
– Да там, под диванчик положили.
Не успел я отдать приказание, как за спиной послышался хлёсткий звук удара и возглас Бенкендорфа:
– Кусаться вздумал, сучье вымя? Так сейчас и вторую ногу выдерну.
Оборачиваюсь – поручик трясёт укушенным до крови пальцем, другой рукой выворачивая пленному ухо. Только замечаю некоторое несоответствие, ранее пропущенное мимо внимания: у того всего одна нога. И какого чёрта, прости Господи, на костыле сюда припёрся? В прошлых снах этого инвалида не встречал. И кто же таков?
– Александр Христофорович, голубчик, ты точно ему ничего не оторвёшь? По «Уложению», конечно, четвертование полагается, но давай дождёмся приговора трибунала. И вот тогда милейшего генерала… э-э-э…
– Зубова, государь!
– Что, опять Зубов? Когда же они кончатся?
– Брат вот этих самых… – Бенкендорф кивает в сторону душившего меня одноглазого исполина, милосердно добитого штыком, и ещё одного, с развороченным пулей лицом. Интересно, как опознал? – Надо бы всё их семейство пощупать, государь.
– Дело говоришь. Акимов!
– Я, Ваше Величество!
– Полковника тащите сюда, поможешь поручику допросить обоих. Только ласково, а то ведь вы, ироды, и для эшафота ничего не оставите. И пару пистолетов мне раздобудь.
– Сей секунд, Ваше Императорское Величество!
А сам подмигивает с таинственным видом, будто выпить тишком от жены приглашает. Что за секреты такие? Отвожу гренадёра в сторону:
– Ну?
Тот мечтательно закатывает глаза:
– Намедни довелось такую пару видеть, что лучшей во всём Петербурге не сыскать…
– Так принеси.
– Тут такое дело, Ваше Императорское Величество… они работы самого Симона Норча и…
– Да хоть работы капитана Мосина! Царь я или хрен собачий? Если лучшие, то должны быть у меня!
– Разрешите взять с собой ещё роту семёновцев?
– Один не донесёшь?
– Но ведь…
Некогда слушать объяснения – махнув рукой, отпускаю Акимова, вручив в качестве мандата и подтверждения полномочий золотую табакерку с собственным портретом на крышке. В смысле, с портретом Павла. А что, не хуже любого удостоверения личности – вряд ли у кого достанет духу сомневаться в предъявителе сего.
Как там наш предобрейший Валериан Александрович поживает? Явно не хуже братьев, те вообще никак не поживают. Но морду графином разнесло так, что не только мне, и родному папаше мудрено было бы узнать. И если давеча в слабом свете свечей лицо показалось знакомым, то сейчас… маска, на которой кровь перемешалась с пудрой и румянами. Говорит еле слышно, слова скорее угадываются по движению губ, но допрашивающий Зубова Бенкендорф вполне разбирает, знай себе чиркает пёрышком по бумаге ровным изящным почерком, умудряясь не посадить ни единой кляксы.
Протягивает лист:
– Вечор о том и хотел доложить, государь! Кабы изволили выслушать…
Что там? По мере чтения холодеет спина, а в груди разгорается горячая, но спокойная ярость. Именно так, хотя и не знаю, как это сочетается между собой.
– Не врёт? Полковника допрашивал?
– Ещё сразу после ареста, государь, вот его листы. Потому и поспешил на… э-э-э… на выручку.
Хреново, всё настолько хреново, что хочется плюнуть на всё и отдаться на волю судьбы. Хотя… да, большевики не должны ждать милостей от природы!