Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта
Шрифт:
Несмотря ни на что, немецкая артиллерия продолжала исправно работать, обстреливая русские позиции вокруг крепости и помогая ее защитникам. Наибольший урон русским наносило гигантское орудие, установленное на железнодорожной платформе, — Юрген видел его краем глаза в Зеелове, его вместе с вагонами для орудийной прислуги и боеприпасов тянули сразу два локомотива. Это был, конечно, не варшавский «Малыш Циу» с его 540 мм, но калибр все равно был солидный, — 305 мм, а работала пушка куда надежнее мортиры, да и дальность стрельбы была несравненно больше. «Давай, Леопольд!» — радостно кричали солдаты, когда до них доносились звуки выстрела орудия, их было слышно за много километров.
Пик
Падение вниз было быстрым и ужасным. Как водится. То, что произошло, невозможно было вообразить ни в какой армии, тем более немецкой. С другой стороны, если это где и могло случиться, то только в немецкой армии. Дело было так.
Проводилась плановая перегруппировка частей в районе кюстринского коридора. Командир мотопехотной дивизии, оборонявшей коридор, сверился с приказом, посмотрел на часы — время! — и отдал распоряжение начать отход. Юрген с товарищами как завороженные смотрели на то, как немецкие части покидают позиции, а на смену к ним никто не приходит! Генерал, командовавший дивизией, не только не дождался смены, но даже не повернул голову, чтобы убедиться, что она идет. Он строго выполнял приказ!
Русские будто того и ждали. Они немедленно заполнили освободившиеся позиции. Сменная дивизия пришла, возможно, тоже в строгом соответствии с графиком, но вместо обустройства на новых позициях ей пришлось с ходу атаковать русские части. Кончилось это плачевно. Дивизия откатилась назад с большими потерями, коридор был перерезан.
О том, что послужило причиной фатальной неразберихи и кто был в этом виноват, можно было только гадать. Подполковник Фрике, прибывший в батальон немедленно по получении известия о катастрофе, был уверен, что во всем виноваты Гиммлер и его окружение.
— Сунулись в армейские дела! — громогласно объявил он. — А я предупреждал!
Фрике, неизменно лояльный по отношению к вышестоящему начальству, на этот раз не жалел слов и выражений. Причина этого прояснилась быстро: Гиммлер больше не был его вышестоящим начальством, он не был больше командующим группой армий «Висла». По случайному или неслучайному совпадению именно в день катастрофы Гиммлер сдавал дела новому командующему.
Они не сомневались, что их бросят в первых рядах в контратаку на позиции, занятые русскими. Фрике уже отдавал соответствующие распоряжения. Но приказ так и не поступил. Решение принималось на самом верху, на уровне начальника Генерального штаба, а то и самого фюрера, там двигали дивизии, армии, группы армий, об их батальоне, возможно, просто забыли. Другим объяснением были упорно ходившие слухи, что командование уже давно планировало контрнаступление на их участке фронта и фатальная перегруппировка была лишь частью плана подготовки к этому контрнаступлению. Соответственно на передовую были подтянуты свежие дивизии, их и бросили на деблокирование коридора. Неизвестно, на что рассчитывало командование, собранных для контрнаступления сил не хватило даже для того, чтобы выбить
Казалось, что хуже некуда, но они забыли о Кюстрине. Лишенная путей снабжения, а еще более деморализованная полным окружением, крепость пала. Над ней был поднят красный флаг. Наверно, русские извели на него целую простыню, потому что флаг был виден даже с их позиций. Они смотрели на него в бинокль и все глубже погружались в пучину отчаяния, корчились, как грешники на сковородке.
Масла в адский огонь добавил Фрике.
— Ну вот, — сказал он как–то вечером заунывным голосом, — сняли начальника Генерального штаба генерал–полковника Гудериана. Последнего генерала, который мог сказать фюреру правду в лицо. Который мог донести до фюрера объективную информацию о ситуации на фронте, — исправился он, но это ничего не меняло.
Так прошла последняя неделя марта, это была настоящая Страстная неделя. Наступило 1 апреля, День дурака и Пасха, все вместе. В честь праздника выпили шнапса, закусили, чем Эббингхауз сообразил, и — воскресли, воистину воскресли! Разговорились, расшутились, разошлись, пошли всякие розыгрыши, как и положено в День дурака. И погода была под стать, по–весеннему тепло, легкий дождик, туман — отличная погода для тех, кто понимает! На редких оставшихся кустах как по заказу проклюнулись листочки — красота!
Юрген отправился к подполковнику Фрике поздравить того с праздником. У Фрике сидело несколько офицеров, включая Вортенберга и Ферстера. Они пили коньяк. Налили и Юргену, ведь они все были боевыми товарищами, без чинов.
— Отличная новость, господа! — провозгласил Фрике приподнятым голосом. — Из–за Одера через двойное кольцо противника прорвалось несколько батальонов во главе с комендантом Кюстрина. Настоящие герои! Если этот доблестный офицер прибудет в наш батальон, я первый пожму ему руку.
— Вы полагаете, что может прибыть? — многозначительно спросил Вортенберг.
— Оцениваю шансы в пятьдесят на пятьдесят. Могут и расстрелять. Насколько мне известно, он так и не получил разрешения на прорыв. А наверху сейчас щедро раздают смертные приговоры за нарушение приказа. По большей части заочно, ведь коменданты сдавшихся крепостей и гарнизонов находятся в русском плену и недоступны для исполнения приговора. А тут подсудимый, можно сказать, сам принес свой крест на Голгофу, — отдал дань празднику Фрике, — могут устроить показательную экзекуцию.
— Но это будет несправедливо! — воскликнул Вортенберг. — Он спас жизни солдат! Он спас их от худшего, чем смерть, — от русского плена!
— Такова жизнь, обер–лейтенант, таков закон. Мы, солдаты, понимаем это лучше других, во всяком случае, лучше тех, кто эти законы придумывает, кто их применяет и кто приводит в исполнение. В расстреле нет ничего постыдного. Смерть от пули для солдата — достойная смерть. Он умрет с чувством выполненного долга.
Так начался апрель, и последующие две с лишним недели качели шли вверх. Они быстро привыкли к тому, что находятся в передней линии обороны и между их траншеями и окопами русских простирается лишь чистое пространство. Собственно, «старикам» к этому было не привыкать, но вскоре успокоились и новобранцы, они часто с интересом разглядывали в бинокли русских, которые стояли в непосредственной близости от них. Главным словом тут было — стоят. Вскоре оно было у всех на устах: стоят!