Штрафбат
Шрифт:
— Какая девка? — не понял председатель горсовета.
— Которую ихний молодец снасильничал, — старик кивнул в сторону Твердохлебова.
— Вот-те раз… — оторопело протянул Твердохлебов. — Опять обухом по голове.
— Н-да, нехорошо получилось, — вздохнул председатель.
— Молодца хоть нашли? — спросил Глымов.
— Да хотел я этой девчушке опознание сделать, — расстроился Твердохлебов. — Зря, видно… Девчонка, небось, в отчаянии была… шутки пошли разные — она в плач…
— В лагере насильникам
— Этот, кажется, чего-то знает… Цукерман Савелий, — сказал Твердохлебов. — Но молчит. А может, и не знает… может, показалось мне, черт разберет…
Старик сам сколотил гроб из обгорелых досок. Гроб стоял в горнице на столе, рядом на табурете сидел дед Зои и десятка полтора женщин и мужчин.
Было уже позднее утро, и вокруг дома собралась небольшая толпа жителей, в основном соседей. Все скорбно молчали.
Савелий долго топтался среди жителей, пока наконец не решился войти в дом.
Он открыл дверь в горницу, и взгляды стариков разом обратились к нему. Савелий стоял у порога и не решался подойти к гробу. Так и стоял, опустив голову, мял в руках пилотку.
Дверь сзади скрипнула снова, и в комнату вошли Твердохлебов, Глымов, Балясин и Шилкин. Савелий отступил в сторону, освобождая им дорогу, и командиры прошли к столу. Старик взглянул на них невидящими глазами, но ничего не сказал.
Постояв в скорбном молчании, командиры пошли к выходу. Твердохлебов выходил последним, встретился взглядом с Савелием — тот мотнул головой, увел глаза в сторону.
— Потом поговорим, — тихо сказал Твердохлебов…
— Нарубал ты тут дров, комбат, ох, и нарубал! — качал головой начальник особого отдела Харченко и почти с сожалением смотрел на Твердохлебова. Тот сидел перед майором на стуле, курил самокрутку:
— А что такого особенного случилось?
— По-твоему, ничего особенного? Архаровцы твои девушку изнасиловали — раз. Пленный власовец застрелился — два! От жителей заявления вот лежат — мародерствовали твои чудо-богатыри! А для тебя ничего особенного? — Харченко встал из-за стола и заходил по комнате. — Как это власовец застрелился?
— Из пистолета…
— А что ж ты не расскажешь, что к нему ночью заходил?
— А чего рассказывать? Ну, заходил.
— Зачем?
— Поговорить. Узнать, как он дошел до жизни такой, — спокойно отвечал Твердохлебов.
— А чтоб разговор легче пошел, самогоночки прихватил? Выпили, закусили… — кривя губы, быстро говорил Харченко. — Хорошо выпивать с заклятым врагом, предателем, хорошо, да?
Этого Твердохлебов не ожидал, моргал ресницами, молчал. Харченко торжествующе смотрел на него — попался, комбат!
— Чего ты от меня хочешь, майор? — наконец медленно спросил Твердохлебов.
— Правды хочу, — просто ответил майор Харченко. — Правды и только.
— Какой правды?
— О чем вели беседу советский офицер, хоть и разжалованный, но все-таки офицер, и предатель родины власовец, тоже, кстати, офицер. Так о чем вы балакали, выпив самогону?
— О родине…
— Ох, ты-ы, красиво как!
— Что он ее предал и дороги у него обратной нет.
— Хорошо, так и запишем… — Харченко действительно сел за стол, подвинул к себе стопку бумаги и стал быстро писать карандашом. Потом вдруг оторвал взгляд от листа, спросил:
— Надеюсь, не забыл, как ты меня ударил?
— Нет… не забыл.
— Я ж тебя тогда застрелить мог к чертовой матери! И суда надо мной никакого не было бы. Любой трибунал вошел бы в мое положение — оскорбление офицерской чести, понимаешь?
— Чего ж не застрелил? — спросил Твердохлебов.
— А зачем? Лишний шум, пересуды… Я по-другому сделаю. Ты у меня за это еще кровью похаркаешь… — Харченко усмехнулся и снова начал писать. Карандаш летал по бумаге.
Твердохлебов угрюмо смотрел на него, курил. Наконец Харченко поставил точку.
— На-ка, комбат, прочитай и распишись.
Твердохлебов взял исписанные листки, стал читать.
Не дочитал, положил листки на стол, взял карандаш и расписался. Встал.
— Все? Могу идти?
— Нет, не все, — улыбнулся Харченко. — Боец твоего батальона девушку изнасиловал. Не буду тебе говорить, какой это позор! Какое пятно ложится на всю Красную Армию. Так что садись, гражданин комбат, говорить будем… Вопросы задавать будем, протоколы писать будем… дело шить будем!
А дело свое майор знал. Уже через пять минут выяснил все детали опознания, устроенного Твердохлебовым, а через десять перед ним сидел Савелий Цукерман.
— Почему же девушка так на тебя смотрела, а, Цукерман? — спрашивал майор Харченко. — Ты ведь с ней не знаком?
— Нет, не знаком, — Савелий был подавлен и напуган.
— Значит, видел ты ее раньше? Ну, хоть один раз видел? Ты только не ври, я же по глазам узнаю. Видел, да?
— Видел… утром… когда мы улицу прочесывали… Но я ее не трогал, гражданин майор, честное слово, не трогал!
— С кем ты улицу прочесывал? Фамилии! — Харченко взял карандаш.
— Ну что, Булыга, выкопал ты себе яму? — спустя еще полчаса спрашивал особист бывшего морпеха. — Мало штрафбата, да? Трибунала захотелось? А трибунал тебе теперь только вышку дать может, уразумел?
— Че стряслось-то, гражданин майор? Я же ни ухом ни рылом, про что вы мне тут поете?
— Мне даже неинтересно с тобой толковать, Булыга, — вздохнул начальник особого отдела и закурил папиросу. — Девчонку ты изнасиловал?