Штрафная мразь
Шрифт:
Штрафники! Одно это слово бросало в дрожь. Попасть в штрафную часть, почти всегда означало одно - погибнуть. Или стать инвалидом. Но это в лучшем случае.
Штрафники, в общем понимании, это были люди, обречённые на смерть.
И это было правдой. Их всегда кидали туда, где шансы выжить равнялись нулю.
– Товaрищ стaршинa- не унимался блатарь, -разреши к фраерам сходить. Все бабки ваши, жрaтвa - наша. Всё по закону!
– Кaкой я тебе товaрищ!- огрызался стaршинa. Серый волк в лесу тебе товaрищ.
Зря ты так со мной стaршинa,- не унимался задиристый парень.- Я двух легавых загрыз пока меня не скрутили – и тебя зaгрызу, не поморщусь!
– Я те зaгрызу, сявкa,- вскипел стaршинa.- И до фронта не доедешь! Сейчас отведу за путя и шлёпну. Я таких в Гражданскую.... огрызок! А ну, равняйсь!
Подошёл лейтенант. Спросил:
– Что у вас, старшина?
– Прикрикнул,– а ну тихо!
Пополнение для штрафной роты отвели в сторону, отдельно от общего строя. Командиры провели перекличку, доложили невысокому капитану.
Тот провёл краткий инструктаж. Приказал не курить в строю. Предупредил, что отставшие и потерявшиеся приравниваются к дезертирам, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Кто- то из штрафников запальчиво крикнул из середины строя:
– Напугали блядь абортом!
Крикуна перебил хриплый насмешливый голос.
– Молчи Клёпа! Вологодский конвой шуток не понимает: стреляет без предупреждения!
Раздался хохот.
Капитан выждал, когда смех утихнет. Покатал желваки. А потом сказал медленно и отчётливо:
– Ну вот, опять весёлые попались. В прошлом эшелоне было двое таких-же. Смеялись и досмеялись. Метрах в ста отсюда лежат. Для них война уже закончилась!
Сказал он это так буднично и просто, что все поверили. Так и есть. Шутки закончились. Помрачнели.
Капитан, уловив смену настроения, усмехнулся.
– Ну что, пошутковали?!
– Куда идем-то?
– крикнул кто-то.
Капитан не ответил, дал отмашку рукой.
Стоявший рядом старшина громко, напрягая на шее жилы, гаркнул:
– Напраа-воо! Шаго-оом арш!
Эшелон двинулся назад, а штрафников повели в сторону фронта. Уже светало.
Багрово-красное солнце поднималось из-за кромки леса. Чёрными провалами зияли не прикрытые двери вагонов-теплушек.
Были эти провалы мрачны и неразличимы, словно будущее этих людей, целой страны. Чернота как бы сожрала всякую надежду.
* * *
Через пару часов марша до колонны донесся странный низкий гул.
Все поняли, что это канонада. Значит фронт рядом.
В штрафники часть бойцов попала из кадрового состава. Это были бывшие красноармейцы и сержанты всех родов войск: пехота, артиллеристы, танкисты. В основном обыкновенные «залётчики», отправленные в штрафную за нарушения дисциплины: самоволки и пъянство. Были и осужденные за совершение воинских преступлений: самострелы, дезертиры, растратчики, или просто те, кому не повезло.
Один из них - Аркаша Гельман. Служил он в запасном полку, охранял склад. Однажды подошёл начальник караула — старший сержант Ширяев. За ним — сани с двумя лошадьми в упряжке. Ширяев - старослужащий, взрослый, авторитетный. Молча, отобрал у часового винтовку. Штыком сковырнул замок с двери склада. Потом погрузил на подводу продукты и уехал.
Гельман понял, что произошла самая обыкновенная кража, которой он не помешал.
Нужно было доложить командованию.
Но ему было всего семнадцать, а кражу совершил начальник караула.
К тому же, как закладывать своего брата солдата? А если завтра вместе с ним на фронт?
Пока Гельман решал для себя непростую дилемму, прибывшие кладовщики обнаружили кражу и подняли шум.
Командир полка дал команду, немедля отыскать воров! Целая группа командиров и дознавателей рыла и копала. Хотя чего было искать?
Ширяев уже с самого утра ходил под мухой, а у Аркаши Гельмана в глазах читалась вековая печаль всего еврейского народа.
Естественно его арестовали. Затем увели сержанта. У Гельмана забрали комсомольский билет и другие документы. Неделю он просидел на гарнизонной гауптвахте в ожидании приговора.
Процедура трибунала почти не запомнилась. Оба сразу же сознались. Учитывая военное время и тяжесть совершенного проступка, председатель трибунала через десять минут зачитал приговор: обоих к расстрелу. Факты были налицо, время суровое. Военное!
Когда уводили из зала, Гельман обратил внимание на плакат, висевший на стене: «Кончил дело - уходи!»
В голове мелькнуло: «Дело окончено, теперь можно и на тот свет».
Минут через десять оба они очутились в камере для осужденных. Ночь прошла в каком-то полузабытьи. Утром дали горячую баланду. В алюминиевой миске, тараща белёсые глаза, плавали рыбьи головы.
Гельман ничего не мог есть. От одного вида баланды подкатывала тошнота. Когда-то слышал, что в тюрьмах расстреливают по ночам. Днём полудремал-полубодрствовал. Вновь наступила ночь, долгая как тоска. Время остановилось. Опять ночь... Последняя...
Слух обострился как у зверя. Отчетливо услышал шаги. Они смолкли перед камерой.
Ключ сделал положенные обороты. Лязгнул засов.
Оббитая железом дверь ржаво распахнулась. На пороге камеры стоял конвойный в гимнастёрке. На его ремне кобура с наганом.
«Гельман, на выход!»
Мелькнула мысль: «Господи!.. Ну вот и конец»!
Шли темными коридорами и вдруг остановились. Надзиратель подвел к обитой чёрным дермантином двери.
Гельман с огромным трудом пересилил себя, открыл дверь и зажмурился. Так и стоял с закрытыми глазами, ожидая пули в затылок. Ожидание казалось бесконечным.