Штрафная рота. Высота смертников
Шрифт:
— Ложись, ложись, лейтенант. Тебе лежать надо. Головой все же ударился.
— Сжечь надо было машину, — не унимался лейтенант. — Ты, Калюжный, приказ нарушил. Воспользовался тем, что я находился в бессознательном состоянии.
— Эх, товарищ лейтенант… Тут насилу сами ноги унесли. Вон, если бы не он, и я бы из самолета не вылез. Колпак заклинило. А он открыл. Мякишев над нами летал. Видать, немцы искать нас кинулись. Хотел отогнать. Или сесть. Негде там садиться. Лес кругом. Нашему «горбатому» плоскости так и обрубило. Одна «сигара» осталась. До кабины в землю вошла. И как мы, лейтенант, живые остались? — Стрелок невесело засмеялся, завязывая на затылке раненого конец бинта. — Пять смертей нас сегодня миновало, лейтенант. Первая:
— Кто он? Откуда он здесь взялся? Это же немецкая территория. — Лейтенант лег ничком на носилки и, пока снова не впал в забытье, не отводил взгляда от Воронцова. — Немного полежу и своим ходом пойду.
— Ложись, ложись, лейтенант. Своим ходом…
Воронцов прикрыл раненого своей шинелью. Тот закрыл глаза. Вскоре его начал бить озноб.
— Жар у него. Надо отвар сделать. Но тут костер разжигать нельзя.
— Петлицы у тебя курсантские, — кивнул стрелок на шинель Воронцова. — Ты что, курсант?
— Курсант.
— Значит, лейтенанта не успел получить.
— Не успел.
— Я тоже. Нас на летчиков-истребителей учили. Потом вдруг в срочном порядке начали переучивать на штурмовиков. Ускоренный выпуск. А тут полковник в училище приехал, построили наш курс: на фронтовых аэродромах не хватает техников и техников-оружейников, что если есть, мол, добровольцы, — шаг вперед. Мне мой земляк и говорит: Лешка, давай пойдем техниками, летчиков скоро убивают. Это точно. Начальник курса наш до ранения летал на «Ил-2». Так он сказал, что у штурмовиков на фронте самый короткий век. Пять-шесть вылетов, и сбивают. Мы и вышли из строя. И служил я почти полгода в полку оружейником. Мое дело, чтобы все, что стреляет и взрывается, работало и действовало исправно. А месяц назад такая ерунда в полку пошла: летчики стали возвращаться домой с убитыми стрелками. «Мессеры» появились, эскадрилья клятая, очень опытные. Асы. Выбирают такой угол атаки, что стрелку его не достать. Турель не позволяет. А то еще что делают. Бросаются неожиданно, из-за облаков или со стороны солнца. «Мессеру», чтобы «илюху» завалить, в первую очередь надо стрелка убить. Так что стрелки на штурмовиках — это смертники. А тут приказ: армия в наступление пошла. И — пошло. По два-три вылета в день. То эскадрильями, то сразу всем полком. Потери — большие. Раз так начали выруливать на взлетку, а из машины моего лейтенанта стрелок, прямо на ходу, выпрыгнул и катается по земле, кричит благим матом. Комполка — к нему. Воспитками его да матюгами. А тот: не могу, мол, не полечу, меня, кричит, убьют в этот раз. Что делать? Такого стрелка, понятное дело, посылать в бой нельзя. До этого летал, ничего такого с ним не случалось. Видать, парень почувствовал что-то. И тут комполка и говорит мне: а ты чего, мол, рот разинул, бери парашют и — марш в машину! Так я, говорю, оружейник, товарищ подполковник. А он: вот и хорошо, что оружейник, значит, пулемет хорошо знаешь. Кинул я на дно колпака парашют, залез, пристегнулся. Полетели. И в первом же бою «мессера» срубил. Командиру — орден Красного Знамени, а мне — Красную Звезду. Боялся в летчики попасть, а попал еще хуже, в стрелки.
Вот это война, думал Воронцов, слушая стрелка. Он видел, как «илы» заходили на штурмовку, как все на земле после их атаки становилось дыбом. И теперь он стоял рядом с экипажем одной из этих машин и слушал рассказ стрелка. Лучше бы он два года назад, когда только-только окончил школу и поступил в институт, сразу, как другие ребята, приехавшие в Москву из деревень, записался в аэроклуб. Тогда бы не попал в пехотное училище, а летал бы на таком же штурмовике. Или на истребителе. За один удачный бой — по ордену.
— Ты до войны в аэроклубе занимался? — спросил он стрелка.
— Нет. Не было у нас аэроклуба. Я из Ельца. Маленький городок. А вот лейтенант, считай, на фронт из аэроклуба прибыл. Трехмесячные курсы в учебном полку и — сюда.
— Наблюдал я за вами, как вы там, на переправе…
— Видел, как мы зенитку накрыли! Вот атака получилась так атака! Эрэсами! Ими попасть трудно. Командир попал. А потом — они нас…
— Я все видел. Здорово вы воюете.
Воронцов огляделся по сторонам. Лес тихо шумел вокруг. Ветер гулял по верхушкам осин и берез. В стороне переправы еще погромыхивало. Там, видимо, догорали транспорты, рвались в кузовах боеприпасы. Но ничего похожего на звуки погони Воронцов не услышал.
— Ну, что, отдохнул? — сказал он стрелку и снова перекинул через голову ремень снайперской винтовки. — Пошли, что ли?
— Погоди. — И стрелок спустился к ручью, стал на колени и умылся. Потом какое-то время разглядывал свои руки. Руки его дрожали.
На носилках тащить раненого было куда легче и удобнее. Правда, приходилось все же обходить заросли кустарника. Вскоре начались сосновые посадки, и они пошли по просеке. Здесь почти бежали. Даже появилась возможность поговорить.
— Винтовка у тебя немецкая. И подсумки тоже. — Стрелок говорил медленно, задышливо кашляя почти после каждого слова. Видать, наглотался-таки дыма, отравил что-то внутри. Но после всего пережитого поговорить ему очень хотелось. — Ты что, в разведке, что ли?
— Да вроде бы, — уклончиво ответил Воронцов.
— Это как понимать?
— А так. В разведке… Почти уже год…
— Не понял…
— Потом как-нибудь расскажу. Когда лейтенант очухается. А сейчас вот что скажи: кто наступает, мы или немцы?
— Никто не наступает. — Стрелок закашлялся. Быстрая ходьба влияла на его бронхи плохо: чем глубже он дышал, тем сильнее его душил кашель. — Мы сегодня утром вылетели на штурмовку колонны, которая двигалась к фронту. На обратном пути должны были ударить по переправе. Но колонну застали как раз на переправе. Так получилось. А неделю назад наступали. Но сейчас наступление заглохло. Немцы начали жать. Видал, сколько техники к передовой гонят?
Значит, ночью он все-таки миновал и своих, и немцев. Прошел обе-две линии и ничего не заметил. Вот тебе и разведчик. Обычно незанятые участки обороны контролируются хорошо укрепленными опорными пунктами. Так делают и наши, и немцы. Но незанятое войсками пространство в этом случае тщательно минируется. Значит, ночью он пошел по минному полю. А может, и по двум сразу. От этой мысли Воронцов вспотел.
— Так кто ты, курсант или разведчик? — снова начал допытываться стрелок. Видимо, его начала беспокоить неопределенность положения, в которое попали они с лейтенантом.
— И то, и другое, — снова отмахнулся Воронцов неопределенностью.
Стрелок пристально смотрел ему в спину. Воронцов это почувствовал. И понял, что дальше, тем более если очнется лейтенант, такие ответы не пройдут и надо будет летчикам говорить что-то определенное. Но как им расскажешь правду? Кто в нее поверит? Они здесь, по эту сторону фронта, всего несколько часов, а он… Они и войну знают разную. У них она — одна. У него — другая. И он решил молчать, пока не очнется лейтенант. Все-таки старшим по званию среди них был летчик, и уже если кому-то докладывать, то только ему. А сержант-стрелок, которого распирало любопытство и одновременно донимала тревога, подождет.
— Ты бы потише кашлял, сержант, — предупредил его Воронцов.
— Не могу. Мутит. Внутри будто гарь стоит. Как будто ожог внутри. Дыма наглотался.
— Хочешь воды?
Они остановились. Лейтенант застонал. Воронцов помог ему повернуться на бок.
— И фляжка у тебя, курсант, не нашенская…
— А вода? — усмехнулся Воронцов, не сводя со стрелка пристального и холодного взгляда.
— Вода-то в норме, — напряженно засмеялся стрелок. — Наша водичка. Но ее, как известно, и немцы пьют.