Штрафная рота. Высота смертников
Шрифт:
— Эй, бронебои, — позвал он, и те сразу затихли. — Я ж вас по форме бэ пэ списал. А вы вон, ектыть, живые. И табачок курите. Неужто фрицы вам кисеты оставили? Нас вон сразу обобрали. А вам оставили. За какие ж такие заслуги? — Нелюбин, говоря это, пристально смотрел на Гальченко. Все он сразу понял.
— Навоевались, — заговорил вдруг Гальченко, задетый словами своего бывшего взводного, особенно тем, что Нелюбин говорил с ним, как со своим бойцом. — Хватит червей кормить. Комбат на сухом острове со своей блядью из медсанбата спирт жрет и тушенкой закусывает, а нас — под пули?.. Небось ни разу с нами в атаку не сходил.
— Мой паек от твоего, Гальченко, мало чем отличался. И в бою мы
— А я про тебя, взводный, ничего такого и не говорю. Ты свой командирский котелок втихаря не жрал. И от пули не прятался. Это верно. Тебя самого вперед гнали. А ты нас подгонял. Медальку-то вон тоже имеешь. Тебе ее начальнички, видать, именно за это и дали.
— Медаль? Мне мою медаль не начальники дали. Медали не начальники выдают, а родина. Начальники только приказы отдают. Но и эти приказы, какими бы они ни были, тоже исполнять надобно. Я их и исполнял. И вам приказывал исполнять. На то мы и солдаты. А скажи ты мне, Гальченко, ученый человек, тебе-то с Савчуком кто медали выдаст? Или вас пока, за ваши заслуги, только кисетами наградили? Чего ж вы тогда в рукав курите? Угостите братву табачком!
— Я тебя сейчас, сволочь краснопетая, угощу! — И Савчук, схватив обломок жердины, которой, видать, когда-то, в колхозные времена, закладывались изнутри ворота, кинулся к Нелюбину.
Но его тут же перехватили, сбили на затоптанный пол и некоторое время держали так, пока не нахлебался оскаленным ртом вонючей пыли. Гальченко все это время, припертый к столбу двумя танкистами в изодранных на локтях и прожженных комбинезонах, стоял, вытянув худую шею, и не произнес ни слова.
— Отпустите, сволочи! Ну, я вам завтра!.. — вопил Савчук, собирая раздутыми ноздрями рыжую пыль поскотины.
Утром их вывели из овчарни и построили на луговине перед воротами.
Нелюбин уже надежно держался на ногах. Он шагнул за ворота. После прогорклого спертого воздуха замкнутого пространства под низким, набранным из осиновых жердей потолком, заросшим серой паутиной, утренний простор, даже в неволе, показался благодатью. Он с жадным любопытством разглядывал открывшееся перед ним божье утро, как будто стараясь запомнить все лучшее, что его окружало и что судьба посылала увидеть еще раз. Сержант Григорьев шел следом. За ним плелись танкисты и несколько бойцов. Ночью Нелюбин успел поговорить и с ними — все из соседнего батальона, в плен попали два дня назад во время очередной атаки полка. Они были из недавнего пополнения, из маршевой роты, сформированной в Калуге. Такие роты приходили из тыла почти каждый день. И каждый день их посылали на Зайцеву Гору, на колючую проволоку, на минные поля. И каждый день санитарный обоз увозил туда же, в Калугу, в тыл тех, кому повезло выжить, — с перебитыми ногами и осколками под ребрами.
— Что-то ж, братцы, и сегодня жратвой не пахнет, — вздохнул один из бойцов.
— Сейчас они тебя накормят, — стиснул зубы танкист.
Нелюбин еще с вечера заприметил его: лет тридцати, широкоскулый, немногословный, ходил по овчарне, будто кот перед прыжком. Танк их был подбит во время позавчерашней атаки. Попали в болото. Механик-водитель дал задний ход, но в это время гусеницу сорвало болванкой. Выскочили, начали выбивать искореженное звено и натягивать гусеницу, а тут — контратака. Пехота откатилась. Окружили, навалились… Механик-водитель кинулся было к автомату, но его тут же закололи штыком. Танкисты держались вместе. Верховодил среди них широкоскулый. Под комбинезоном на гимнастерке виднелись петлицы младшего сержанта. На лбу над левым глазом подсохшая ссадина. Во взгляде его старшина не увидел тоски, которая уже заполнила глаза бойцов. Той же решительной злобой, видать, светились и глаза самого Нелюбина.
В воротах они переглянулись. Танкист кивнул, и крылья его ноздрей заострились, стали тоньше и будто внимательнее. Танкист принюхивался к воле. Но воли за воротами не было.
— Тут, браток, нельзя, — с пониманием шепнул ему Нелюбин. — Видишь, некуда…
— Ладно, подождем, — ответил тот и пошел вперед развалистой широкой походкой человека, в котором чувствовалась та внутренняя сила, которая скорее толкнет на плаху, чем позволит унижение.
Снова появился холеный офицер и снова заговорил по-русски. Голос его звенел — бодрый, как в театре. Он говорил и в такт своим рубленым, видать, хорошо заученным фразам, похлопывал загорелой ладонью с узким обручальным кольцом по черной массивной кобуре. Кобура оттягивала ремень, и переводчика, видимо, это возбуждало, придавало азарта. Другая его рука была в перчатке.
— Обращаюсь к вам как русский к русским! Смоленский комитет предлагает вам, добровольно сдавшимся в плен германской армии, вступить в русскую роту. Рота формируется для борьбы с большевистскими бандитскими элементами по эту сторону фронта. Гарантируется хорошее питание. Каждый доброволец будет получать ежедневно мяса, жиров, сахара и табака не меньше, чем германский солдат. Кроме того, предусмотрено ежемесячное денежное довольствие и прочие выплаты в зависимости от дисциплинированности, исполнительности и доблести каждого из добровольцев. В самое ближайшее время каждый из вас, кто изъявит желание служить делу новой России, получит оружие. Все будут обмундированы в новую форму со знаками различия Русской освободительной армии. Всем вам будут сохранены звания, которые вы имели в Красной Армии. Вчера во время собеседования некоторые из вас уже выразили желание пойти на службу в русскую роту будущей Русской освободительной армии. Ефрейтор Савчук! Рядовой Гальченко! Вы подтверждаете свое первоначальное решение?
— Так точно! — выкрикнули из шеренги.
— Можете выйти из строя и встать вот здесь, рядом со мной.
И тотчас оба бывших бронебойщика третьего взвода вышли из строя.
— Надеюсь, вашему примеру последуют другие?
Шеренга шевельнулась и замерла.
— Ну, кто еще? Деньги, которые будут регулярно зачисляться на ваши личные счета, вы сможете пересылать вашим семьям. Если, конечно, они находятся на освобожденной германской армией территории. Остальные территории будущей новой России освободите вы сами с оружием в руках. Там ждут вас ваши семьи, жены и дети.
Шеренга стояла, будто окаменев. Офицер хлопнул ладонью по кобуре и выкрикнул:
— Остальные будут отправлены этапом в лагерь для военнопленных в город Рославль, где вам тоже будет хорошо!
И шеренга вновь колыхнулась, загудела разноголосо. Вышли еще двое — из соседнего батальона. Они затравленно оглядывались то на немецкий конвой, то на офицера-переводчика, то на своих товарищей, оставшихся позади.
— Слыхал, взводный? В лагерь погонят. Хана нам там. Слышь? — Григорьев теребил плечо Нелюбина, вздыхал оторопело и мучительно.
— Иди, если хочешь. Я тебя не держу. Тут — каждый за себя.
— И там — неволя, и тут — неволя. А там хоть поживем. Слыхал, даже платить будут?
— За что? За что платить, ты подумал?
— Оружие получим. А там и рванем к своим. В первом же бою перейдем.
— При такой мене дурака в придачу берут. Про такое ты, Григорьев, слыхал?
— Оно так. Но и другая мена не наша. А в Рославле — пропадем.
— Не пропадем. До Рославля еще дорога будет. Несколько дней, несколько ночей. — И Нелюбин крепко сдавил руку Григорьева. — Держись меня и слушайся беспрекословно. Что скажу, то и делай. Как в бою. Понял?