Штрафная рота. Высота смертников
Шрифт:
Немец ответил, щелкнув каблуками и сдержанно улыбнувшись.
Проехали пост. Колонна стала растягиваться, и вскоре высокий фургон, колыхавшийся перед ними, исчез за поворотом. «Опель-блиц» с санитарным крестом на брезенте умчался вперед настолько стремительно, что Радовский, следя за реакцией водителя, вынужден был сказать ему:
— Не гони, Василий. Нет нужды гнаться за ним. Он сильнее. У него мощнее мотор и совершеннее ходовая часть. С этим надо считаться.
— Да, это точно, господин майор. Машины у немцев
— Танки? Танки действительно лучше. Только, Василий, ты об этом больше никому не говори.
— Нет-нет, господин майор, — затараторил курсант, испуганно оглядываясь на Радовского. — Могила!
— Да уж постарайся.
— Раненых повезли, — сказал тот, чтобы перевести разговор на другую тему. — Пока стояли, вторую машину пропустили.
— Успокойся, Василий, их ведь возят не из-под Сталинграда.
— В том-то и дело. Из-под Юхнова, видать. — И курсант, взглянув на Радовского, спросил: — Неужто, господин майор, и здесь началось?
— Не думаю. — Но сам он почувствовал, что внутренне напрягся, услышав вопрос курсанта.
Впереди показалась очередная группа людей, которые, стоя цепочкой вдоль левой стороны дорожной обочины, деревянными лопатами отбрасывали на обочину снег.
— Притормози-ка, — приказал Радовский, выглядывая в заиндевелое боковое окно.
Их было человек двадцать. В основном женщины и старики. Руководил ими полицейский, сидевший на ящике. Полицейский курил немецкую сигарету. Радовский это почувствовал по запаху табака. Когда машина прижалась к расчищенной обочине и остановилась, полицейский встал, закинул винтовку за спину и подошел к машине.
Радовский вышел из кабины. Полицейский остановился перед ним.
— Ну? — Радовский взглянул на него и отвернулся. — Как ты должен реагировать на появление офицера германской армии?
Полицейский молчал. На лице его читался испуг. Радовский обошел его вокруг. Увидел зажатый в пальцах окурок. Он тут же повернулся и пошел к женщинам, сгрудившимся возле снежного отвала.
— Откуда? — спросил он.
— Из Стогова, — с готовностью ответила одна из них, явно удивленная тем, что немецкий офицер так хорошо говорит по-русски.
— Тут недалеко наша деревня, — сказала другая. Она начала поправлять шаль, и Радовский увидел на шее у нее фанерную бирку с какой-то надписью.
— А ну-ка, что это у вас? — Он сделал жест рукой, указывая на бирку.
— Пачпорт, — ответила женщина и выпростала из складок серой крестьянской шали прямоугольную, величиной с ладонь, бирку, на которой химическим карандашом было старательно выведено печатными буквами: «Малашенкова Прасковья Васильевна, 1895 г. р. Рост 1 м 62 см. Цвет волос — русый. Глаза — голубые. Проживает: дер. Стогово Вяземского уезда…»
Радовский кинулся к другой женщине, к третьей.
— У меня, господин офицер, такой же, — сказал старик, тряся фанерной биркой, мотавшейся на его жилистой шее, обросшей седой щетиной.
— Кто распорядился? — закричал Радовский.
— Давно так живем, — ответил старик. — С лета.
До самого пригорода ехали молча. Радовский вспоминал встречу в Смоленске. Разговор с бароном Сиверсом и Штрик-Штрикфельдом. В прошлом году таких бирок здешние жители еще не носили. Такого, казалось, и представить было невозможно. А что здесь, на этих дорогах, будет через полгода? Через год? Через год земля «Митте» будет цветущим краем… Радовский вздохнул: и рядом с самодовольной германской харей, рядом с новым хозяином России будем стоять мы… Мы… Мы, обманутые далью и захваченные пылью…
Возле очередного дорожного поста на обочине, в снежной пыли, мелькнула фигура человека и бледное лицо с длинной редкой бородой, которую отдувал в сторону ветер. И в походке, и в посадке головы, и в лице путника Радовскому показалось что-то знакомое.
— Останови! — И Радовский выскочил из кабины.
По заснеженной обочине шоссе, сторонясь проезжих машин и санных повозок, шел монах Нил.
— Здравствуй, Нил.
— Здравствуй, — ответил Нил и указал на него пальцем: — Но одежда на тебе чужая.
— Ты куда идешь? — пытаясь пропустить мимо ушей последнюю фразу монаха, спросил Радовский.
— Иду в Вязьму. Как и ты. На богомолье. Чтобы к Рождеству ко двору вернуться.
— Как там мои, Нил?
— Хутор живет в мире. Всем хватает света и еды. Никто никого не подкарауливает. Никто ни на кого не злоумышляет. Тихо в лесу. Тихо на озере.
— А как же ты через посты прошел?
— Словом Господним.
— Так ведь на постах могут оказаться люди разные. Документов-то у тебя, как видно, нет?
— Вот мой документ. — И Нил перекрестился. — А человеческая власть не может передолить власти Господней. Что Господь управит, то и будет. Начальник, какой жестокосердый он ни будь, а ничего-то мне не сделает, если Господь того не пожелает. Будь хоть и веры иной, и языка. А в сердце каждого человека Господь пребывает. В иной больше, в иной меньше. Но — в каждой.
— Анна Витальевна знала, что ты сюда придешь?
— Я и сам не знал, что сюда приду. Ноги принесли. — И Нил улыбнулся. — Не бойся за них. За себя бойся.
— За себя я давно не боюсь.
— Они тоже так думали. Мерзнут теперь. В степи. Там ветра сильные. И спрятаться от них негде. Лесов там нет.
— Где? Ты что имеешь в виду?
— Там… Там… Кого огонь поразит, а кого хлад.
— О чем ты говоришь, Нил? Скажи. Ты что-то знаешь о Сталинграде?
— Все реки туда текут. Детей надо выручать. Детей в неволю угнали.
В горле у Радовского пересохло.
— За них и иду Иверскую попросить.