Штрафники
Шрифт:
Однако моей рукописи о студентах МГУ жизнь пока что улыбалась. Дома меня ждало письмо от Константина Симонова, сообщавшего, что повесть принята и увидит свет в ближайшем номере журнала.
Тут же отправился в "Новый мир", где мне показали все рецезии на Свирского, в том числе от Валентина Катаева, члена редколлегии журнала.
Я просмотрел его пометки в своей рукописи и обмер. Катаевские замечания раз и навсегда отучили меня от привычно - "приподнятой" в те годы газетной стилистики. На полях, в трех-четырех местах, размашисто, красным карандашом, было начертано памятно, как выстрел: "Сопли!", "Вопли!" Снова "сопли!" И даже немыслимо многословно: "Сопли и вопли!"
Но до "печати", оказалось, было еще очень далеко. Начиналась эпоха "космополитического" психоза предсмертных сталинских лет, о чем рассказал подробно в книгах "Заложники", и "На Лобном месте."
Признаться, опасался, отшвырнут, как котенка, попавшего под ноги. И вдруг, вся эта эпоха "вдруг"!
– телеграмма от Панферова. "Печатаем!"
– Разговаривал с Костей Симоновым на секретариате, - доверительно сообщил Федор Иванович, увидев меня..
– Я забрал вас к себе...
Какие могли быть возражения?! И роман под названием "Здравствуй, Университет" напечатан в журнале "Октябрь", 1952 год, N°N°1-2.
Пресса была хорошей, и это напрасно: я - молодой автор-солдат еще очень мало что понимал о происходящем в годы предсмертного безумия "вождя и демиурга". В интернете ныне стоят осколки последней, более осмысленной части этой книги. В заголовке ее дальнейшая судьба: "Запрещенный роман".
С Константином Симоновым близко не сходился: он был "небожителем", на сворке ЦК, зверем бросился на "распятого" Михаила Зощенко...
Александр Твардовский - совсем другое дело... Впервые понял, Александр Трифонович ценит меня, как литератора, когда труды казахского классика вернул в отдел прозы, а мне передал через своего зама Бориса Закса просто: "Природа у казаха написана прекрасно, а люди картонные. Пусть Свирский пропишет людей..." Я "прописал", и казах получил свою медаль...
Понял, что он ценит меня и как личность, когда - после моих резких выступлений в СП о государственном шовинизме - я был изгнан отовсюду. . А Твард (так мы звали его) приказал своему отделу прозы (кажется, Инне Борисовой): - Григория Свирского из списка "внутренних рецензентов", кто бы нам ни звонил, не вычеркивать. Так и не вычеркнули, кто бы ни звонил. Ну, а то, что произошло далее , никто и предположить не мог...
К нам домой неожиданно пришла худющая маленькая Валя, дочь Твардовского, несчастная, заплаканная, сказала, что отец умирает. И он просил меня срочно передать Свирскому вот что...
К умиравшему Александру Твардовскому явился проститься член Политбюро. Валя не назвала его имя, а мы не переспрашивали. Так было принято тогда если имя не говорят, - не переспрашивать...
Был у отца с членом Политбюро, поведала она, трудный мужицкий разговор. Отец прервал гостя вопросом:
– А чего вы Свирского мучаете?
– А мы его не мучаем. Он говорит про нас то-то и то-то...
– Ничего он такого не говорит, - возразил Твардовский.
– Это все ваши стукачи придумывают.
– Нет, Трифоныч, - Свирский думает, что он один, а он не один...
И Твард, знавший, что жить ему осталось несколько дней, с неделю, не более, вызывает в больницу дочь и отправляет ее к нам, чтобы предупредить Свирских: либо возле них пригрелся стукач, которого они принимают за друга, либо КГБ день и ночь прослушивает их телефон так же, как они прослушивали "Новый мир", годами накапливая для ЦК партии данные "об антисоветской сути" журнала, чтоб нас угробить.
Что кстати и подтвердилось в самом начала перестройки, когда раскаявшийся майор КГБ рассказал по московскому ТВ, как они налаживали всестороннее прослушивание квартиры Григория Свирского...
Я до конца своих дней буду помнить этот глубоко сердечный поступок умиравшего Твардовского, человека бесконечно мне дорогого. Умирал, а своих спасал...
Константин Паустовский и нанавистные ему "визгуны..."
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ
Мне неслыханно повезло после войны. Константин Георгиевич Паустовский, просматривая на Всесоюзном совещании молодых писателей 1947 года рукописи и первые книги прозаиков-фронтовиков, задержал взгляд на моей измочаленной военной цензурой книжке о войне в Заполярье и зачислил меня в свой семинар. Власть боялась пишущих фронтовиков, и на нас набросилась целая когорта казенных увещевателей - от Фадеева и Шолохова до косноязычных комсомольских вождей, - которые пытались втемяшить в наши головы понятия партийности, т. е. послушания, и внутренней цензуры... Резким контрастом прозвучал тогда тихий, взмывающий иногда фальцетом голос нашего учителя. Константин Георгиевич требовал от нас никогда не расставаться с чувством внутренней свободы. Он видел, куда идет расстрельное государство, восславившее "первых среди равных", от волнения у него начался приступ астмы: "Сам воздух... воздух литературы... внутренняя свобода... Без этого нет литературы. Если нет независимости от..." - Он махнул рукой куда-то вниз, видно, в сторону зала, где клокотали и били себя в грудь увещеватели.
Он стал в те дни моим светом в окошке, моим нравственным наставником, резкий на язык благородный Константин Георгиевич, и когда спустя два года погром в литературе достиг вдруг высочайшего накала, я кинулся к нему. Паустовский еще не видел свежей газеты, бросил взгляд на гигантского размера статью "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Произнес сквозь зубы: "Какая богатая лексика!". Прочтя до конца, снова вернулся к ее крутой большевистской лексике, повторяя с яростными и брезгливыми нотками в голосе: "...выпячивают отрицательные явления"... "смакуют недостатки"... "огульно охаивают"... "стараются принизить"... "скомпрометировать"... "смыкаясь в своих взглядах с враждебными"... "раздувают, обобщают"... "допускают грубые выпады"...
– И нервно отшвырнул газету: - "Босяки! Бездарны даже в брани! Никаких аргументов. Один поросячий визг. ВИЗГУНЫ!"
Я вспомнил и Константина Паустовского, и давний горестный погромный день, когда сразу после публикации в "Новом русском слове" (11 августа 1995 г.) моей рецензии на книгу израильской журналистки Инны Стессель раздался телефонный звонок и хриплый голос в трубке вскричал с уличающими интонациями: "Выхватываешь отрицательные явления?! Огульно охаиваешь?! Принижаешь Израиль?!"
Я ответил, что вовсе не выхватываю негативные явления. Если так можно выразиться, я "выхватил" талантливую книгу израильской журналистки, болеющей за судьбу своей страны.
"Поговори еще!
– угрожающе взревела трубка.
– "Больное общество!", "Крах идеи!" Эт-то про что такое? Про сионизм?! Заткнись, фраерок, а не то заткнем пасть!"
Я положил трубку. Не тут-то было. Звонят. Мерцающий стариковский голос. Совсем другой аноним, а лексика та же. Уголовная. Угрозы "посчитаться". "Умыть рыло". Невольно вспомнились недавние статьи канадских газет о наплыве российских уголовников в Канаду. Усмехнулся: "Здравствуйте, господа-товарищи!"
И вот что удивительно, кто именно немедленно, первыми, грудью вперед бросился выгораживать израильских чиновников: криминальные элементы, объехавшие Израиль стороной. "Что за комиссия, создатель?"