Штрафники
Шрифт:
Никакого раздумья возле соловецких стен, возле самых древних памятников. Никакого углубления в духовную жизнь...
Как не понять Конягина!
Он шел ходко, размахивая единственной рукой. Я долго не мог его догнать. А когда, запыхавшись, поравнялся с ним, спросил: что за народ я видел за окнами бывшей библиотеки? Реставраторы? Паломники?.. Кто там хозяйничает?
Он усмехнулся.
– Там хозяйничают...
– он перечислил несколько часто встречающихся на Руси фамилий, вроде Иванов-Петров, и вдруг выплыло, как из давнего и страшного сна - Цыбулька!..
–
– Ты что, знал его?.. Энтузиаста?.. Ему и отдана Оптина Пустынь. Главный исполнитель. Старинные ветлы спиливает... Оптину библиотеку заняло его училище трактористов. Ремеслуха.
Я молчал подавленно. Конягин заговорил первым, мы уж к его дому подходили.
– Как людям жить без веры! Может, "подпольные паломники" когда-то и выйдут из подполья? Многие из них ведь на вершинах науки и техники, известные всему миру имена. Бог им в помощь! Я, сколько могу, читаю лекции по истории. Как понимаешь, даю больше, чем сказано в программе...
У двери он остановился, круто повернулся ко мне всем худощавым телом.
– Ты - веришь?.. Ты во что веришь?
– В тебя, Дмитрий Иванович. Ты - мой спаситель. Не ты - лежать бы мне в братской могиле...
– Та-ак!.. Ты правда ко мне приехал специально? Не проездом? Что так?
– Прощаться, Дмитрий Иванович.
– Проща-аться... Я что, прослушал ночью-то? Себя слушал...
– Он ссутулился, желтоватые глаза потускнели.
– Понимаю тебя, Григорий. Конь леченый, жид крещеный, вор прощеный. Присловье наше, казацкое. Но живучее... Хоть навесь на себя не токмо что крест, но и вериги, все равно найдется уродина, которая заплюет с головы до ног: "Россию продали!" Я этих, с позволения сказать, христиан знаю. Не из-за них ли уезжаешь?
– Из-за них?! Государство их поддерживает изо всех видов оружия. "Правых - журят, левых - убивают", - говорят в Москве.
– Вот-вот, жидоморов поддерживают, а православных христиан - давят, по тюрьмам гноят, будто преступников каких...
– Он открыл дверь, щелкнул выключателем - полыхнула огненным цветом по стенам бывшая новгородская вольница.
– Власть пока не трогает, Дмитрий Иванович, или опять на тебя "особист" нашелся?
Конягин вздохнул. Улыбнулся невесело.
– Мне мать, бывало, говорила в сердцах: "Ты, Дима, углом родился, чтоб о тебя свиньи чесались". А папаня, царство ему небесное, прибавлял неизменно: "Вроде жида какого!"... Большой интернационалист был. Буденновец... Сколько еще чесаться свиньям о нашего брата?!
Я молчал. Он спросил словно вскользь:
– Библиотеку распродаешь или как?
– С собой беру...
– Всю?! Сколько у тебя томов?
– Я от этой России не уезжаю, Дмитрий Иванович. Тем более что большинство ее авторов повесили, сдали в солдаты, прокляли во всех церквах по решению Святейшего Синода, застрелили, вытолкали за границу. Они-то и есть моя Россия. Наверное, не менее, чем ты...
Возле автобусной остановки мы обнялись. Затем он положил свою руку мне на плечо, мол, подожди, не торопись. Опустил руку, постоял несколько минут молча, закрыв глаза и шевеля губами, видно, в молитве.
Старенький автобус гремел издали. Остановился, высаживая кого-то.
Дмитрий Иванович взглянул на меня. Глаза сужены, жестки, и надежда в них, и боль, и тоска.
– Ты веришь в меня, Григорий?.. Говорю тебе, как брату: прорвется родник! Всегда на Руси был хоть глоток свободы. На Пасху, мать рассказывала, колокольни были открыты с самого утра. Первый день Пасхи каждый мог вызванивать, что душе угодно, - на весь город трезвонить, на всю округу. Душа поет, плачет - звони! Первый день Пасхи - свободный звон...
Прорвется!..
Москва - Торонто. 1972, 1986
Из автобиографи писателя Григория Свирского
Вернувшись с войны, попытался рассказать в своей первой книге правду о побоище над Баренцевым морем, на дне которого осталось 300% летных экипажей наших торпедоносцев (Горела во мне пушкинская строка: "Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке"). Когда затем позволил себе коснуться и других аспектов "гуманизма" и мудрости нашего государства, оно принялось за меня без промедления.
Это выглядело порой и так...
На заполярном аэродроме завершалась съемка фильма "Места тут тихие" о летчиках Баренцева моря, сгорающих один за другим в торпедных атаках по кораблям. По сценарию Григория Свирского и режиссера Юрия Щукина ("Искусство кино", 1966 г. N°2)
Но ко времени съемок я публично высказался в Союзе писателей СССР о том, что у всех нас наболело. А печатать не дозволялось...
Это было время крушения и воцарения "генеральных" вождей, "пересменка шила на мыло", как горьковато острили позднее. Еще тлела надежда на поворот к лучшему...
Однако стоило мне упомянуть о бесправии рабочего человека в государстве, назвавшего себя "рабочим", о травле и уничтожении талантов, посмевших коснуться "запретных тем", как было приказано стереть "взбесившегося писателя" в порошок.
Правда, нам дозволили завершить фильм о морской войне, поскольку на него уже истратили семь миллионов рублей...
Режиссер-постановщик тихий и вспыльчивый Юра Щукин, сын "Ленина", - во всех фильмах Михаила Ромма, снимал в те дни массовку - "проход штрафников". Матросов с кораблей переодели в зеленое тряпье и погнали по скалистому берегу. Они ежились от ледяных брызг бешеного прибоя, белая пена шуршала под солдатской "кирзой".
Режиссер вдруг окликнул автора сценария, предложил ему встать в колонну штрафников.
– Ты же, Григорий, как есть, штрафник, - пояснил Юра - В нашей группе единственный настоящий штрафник... Художник по костюмам!
– окликнул он женщину костюмера.
– Оденьте автора соответственно...
Это - кино. Но кино, за которым костолом. Разбой. Настоящий, не экранный. И потому властью засекреченный...
– Проход штрафников" - снять!
– распорядился, посмотрев картину, министр кинематографии товарищ Романов, в войну начальник армейского КГБ "СМЕРШ" ( "Смерть шпионам"), "у нас штрафников не было!.."