Штрафной батальон
Шрифт:
Части штрафников, видимо соседней роты, удалось просочиться к овражку раньше, и фашистам приходилось пробиваться через их заслон. По склонам в кустарниках всюду слышались заполошные крики, мат и рваные автоматные очереди.
Приметив на бегу, как несколько фашистов, выскочив из кустов, проворно шастнули под близкий уже край оврага, Павел взял правее, наперерез. И здесь, у самой кромки, неожиданно наткнулся на своего ротного. Суркевич лежал в неглубокой воронке за ручным пулеметом. Серое, как приклад старого «ДТ», который он
Распластываясь рядом, Павел заметил неподалеку бездыханное тело ординарца Черноока. Каким образом они оказались в этом месте, было непонятно. Хотел было спросить, но в это время прямо на них вывернулись из кустов четверо ошалевших от бега немцев. Секундное замешательство, и фашисты, пригибаясь, бросились наутек.
Суркевич, припав к пулемету, запустил вслед длинную очередь. Забился на пламегасителе желтенький язычок вспышки, полетели в сторону золотистые брызги стреляных гильз. Сменив неторопливо диск, ротный снова припал к прицелу. Не поворачивая головы, недовольно процедил сквозь зубы:
— Что надо? Собирай взвод! Курбатов ранен, бери под команду его людей! Назад ни шагу, здесь у нас последний рубеж. Приказ комбата — держаться! Четвертую, кажется, смяли…
Сумятица боя шла на убыль.
Привалившись плечом к прогревшемуся излому траншеи, Павел расслабленно перекуривал, вполуха вслушиваясь в затихающую стрельбу на левом фланге. На отдельных участках пальба там порой усиливалась, взмывала до отчаянной ноты, прорываясь гранатными всплесками и злым перестуком пулеметов, но беспокойства уже не вызывала. Резервные шестая и восьмая роты, поддержанные танками, вышибли фашистов из захваченных у четвертой роты окопов и теперь разделывались с теми, кто, отходя под нажимом, яро сопротивлялся, упорно цепляясь за каждый колок, за каждый взгорок.
А в центре, вернувшись в окопы, штрафники подправляли поврежденные обстрелом блиндажи, подравнивали обрушенные минами и снарядами стенки траншей, раскидывали завалы.
Пользуясь относительным затишьем, подбирали своих раненых и убитых. По распоряжению Павла Баев, Садчиков, Илюшин и Густельский сносили их на плащ-палатке к блиндажу, где находились Вишняков и Пермяков. Раненых перевязывали и заносили внутрь, а убитых — их было пока двое, Яковенко и Ерохин — заворачивали в одеяла и клали в воронку неподалеку.
Сначала со склонов овражка принесли обсыпанного землей, не подававшего признаков жизни Шукшина. Тяжелая контузия и ранение. Сильно истек кровью. Потом Сидорчука, угодившего под автоматную очередь, доставили. Этому повезло исключительно. Четыре пули пробили мякоть бедра, и ни одна кость не задета.
Сидорчук как узнал, что не больше полутора месяцев в госпитале проваляется и с ногой останется, в санроту заторопился. Его в блиндаж, а он ни в какую. Тащите в тыл, кричит, и все тут.
Кликнули Колычева.
—
— Отправь, взводный! До ночи тут еще сто раз накрыть может! Не только копыт — башки ни за хрен лишишься! Человек ты или кто? Отправь, говорю! Век помнить буду!
— Как я тебя отправлю? Людей под пули подставлю?
— Скажи Карзубому и Ханыге, они не побоятся! — Ханыга — кличка Василия Николаева.
— Да ты что в самом деле?! — теряя терпение, вскипел Павел. — А в окопах кто останется?! Кто это меня за такие вещи по головке погладит?..
— Плевать мне на твои окопы! Не штрафник я больше, конец судимости! Понял? Давай отправляй, падла, пока добром прошу! Чистый я теперя!..
Такова психология многих штрафников: пока не ранен, жизнью своей мало дорожит. И не только из бравады. Что о ней особо думать — пропащая! Но как только зацепит в бою — все. Штрафник больше не штрафник и жизнь сразу по-другому оценивать начинает. Руками и зубами за нее цепляется. Точно до этого момента она у него отнята была, а теперь ее нежданно-негаданно возвращали.
Последним притащили Салова. По тому, как не донесли до блиндажа и тяжело опустили провисшую до самой земли плащ-палатку на край воронки, в которой лежали убитые, стало ясно: принесли мертвого.
Павел внутренне сжался. Мысленно он приготовился к плохому, иначе цыган давно вернулся бы во взвод, но упрямо отвергал самое худшее. В нем почему-то крепко сидело убеждение, что с Саловым этого произойти не может.
— Ну? — нетерпеливо спросил он, подходя и требуя взглядом ответа у Баева.
— Кажись, отошел, — снимая шапку и ею же отирая устало со лба испарину, понуро отозвался Баев. — Тяжеленный, однако…
Салов был весь изодран в клочья и залит кровью. Сердце под гимнастеркой не прослушивалось.
— Видать, гранатой в него сблизи шарахнули, — сочувственно заметил Баев, — всего осколками посекло…
Павел поднялся с колен, молча скорбно распрямился над неподвижным телом цыгана. Подошли другие, обступили кружком, сдернув ушанки.
— Непростой ты мужик был, Данила Салов, но солдат исправный. Если и сцеплялись мы с тобой когда — что ж, я худого не помню. Вечная тебе память!
Тут шелохнулся Кусков:
— Извини и меня, если зазря наскакивал…
И все остальные выразили молчаливое согласие с его словами, попрощавшись с товарищем. Да поторопились.
Очнулся цыган. Дрогнули спекшиеся губы, пить чуть слышно попросил. Карзубый, опередив всех, с фляжкой к нему метнулся.
— Давай бинты сюда, ребята! Собирай в кучу! — заволновался Кусков.
Пока бинтовали, натревожили раны. Салов вновь в беспамятство впал. Шестнадцать ран на теле насчитал у него Кусков. На вопрос, будет ли жить, с большим сомнением пожал плечами: