Штрихи к портрету современника, у которого с детства и по сей день я учился и продолжаю учиться жизни
Шрифт:
– «Всё ли вы поняли? – спросили её. – Да, – ответила она, – только почему телеграммы выходят из воды сухими?».
– Вот, также и я не понял, в чем же суть вашей работы? – завершил свое убийственное выступление Борис Владимирович.
В одном из рижских кафе мой племянник Саша Рыб-ко оказался свидетелем конфликтного эпизода, в котором Дерягин, услышав антисемитскую выходку одного из официантов по отношению к посетителю за соседним столом, готов был включиться чуть ли не в драку.
Он был яростен и в науке, и в жизни. Не знаю верил ли он в бога,
Борис Давидович Сумм
Заведующий кафедрой коллоидной химии МГУ
Борис Давидович Сумм. Я называл его «Боря», так установилось с тех времён, когда он был совсем молодым, а на кафедре коллоидной химии МГУ у академика П.А. Ребиндера, где я его впервые встретил, всех молодых сотрудников называли по имени. Но настоящее наше знакомство, перешедшее в дружбу, случилось позднее, в 1964 году во время нашей первой заграничной командировки в Германию. Оно могло бы считаться естественным и случайным, но, как это будет ясно из дальнейшего, было уготовано нам судьбой. Так должно было быть, так и произошло.
Б.Д. Сумм
В ту первую и во всех смыслах очень важную заграничную поездку на научную конференцию меня провожала сестра Вера. У самого вагона к ней с уважением обратился Боря Сумм: «Вера Давидовна, здравствуйте!» И тут выяснилось, что он её ученик. Он, ещё будучи студентом, прослушал курс её лекций по металловедению в Московском институте химического машиностроения (МИХМ), сдавал ей экзамены и запомнил её как одного из самых знающих специалистов и уважаемых преподавателей института.
Позднее, когда мы уже подружились, Боря рассказывал мне об отношении к ней его сокурсников. Она была очень красива. Многие студенты, делясь своими впечатлениями, говорили: «Я ничего не успел записать, только смотрел на неё и восхищался её красотой». Действительно, подтверждаю, она отличалась яркой еврейской красотой. Но гораздо важнее то, что она была очень умным и мудрым человеком, обладала настоящим талантом педагога, умела объяснять, буквально вкладывала знание в голову ученика; в мою голову тоже многое вложила. Всё это вместе и привело к тому, как прозвучали на перроне у поезда слова Бори: «Здравствуйте Вера Давидовна!» В результате мы с Борей разместились в одном купе. Таким образом, наше «настоящее» знакомство началось в поезде. Оно продолжилось при размещении в гостиницах, при переездах после Берлина, и в Лейпциге, и в Дрездене, и в Гейдельберге, мы каждый раз оказывались в одном номере. Иногда к нам присоединялся Е.Д. Щукин, возникало нормальное человеческое соответствие. Упоминаю об этом потому, что в последующем взаимоотношения между Борей и моим тезкой высветили важные особенности каждого. Щукин принял кафедру после Ребиндера и, оставив её, никак не мог смириться с необходимостью утраты влияния на её жизнь, стремился по-прежнему быть главным. Сумм принял кафедру после Щукина и, конечно, не мог и не должен был соглашаться с какими-либо проявлениями двоевластия и неизбежными конфликтами в коллективе. Жаль, что эти два выдающихся человека оказались в противостоянии друг к другу. Но об этом к слову. А сейчас снова к нам с Борей.
Мы ходили по улицам городов пешком, впитывали запах от сохранившихся ещё следов немецкого запада, разрушенного, но не уничтоженного. Пергамский алтарь, лебеди в городских прудах, пустынные, мертвые берлинские улицы, грязная Шпрее, Бранденбургские ворота. Помню поразившие нас скульптурные фигуры в латах на крыше здания военного музея в Берлине. У них не было лиц, мощь, но без лица – идеология силы, основы прусского величия.
Вспоминается дрезденский Цвингер и негодование сопровождавшей нас немки безжалостными бомбардировками Дрездена англичанами и американцами, гибелью 30 тысяч мирных жителей, и ответное негодование наших женщин: как это она смеет негодовать.
Возникавшая между нами дружба начиналась без какого-либо подыгрывания, подделывания друг к другу. Одна из дам, членов нашей делегации, проявляла ко мне откровенный интерес, и я, признаюсь, не очень ему противился. Боря отреагировал в своем стиле, прямо и жестко. Его замечание-реплика – «Это не делает вам чести!» – произвела тогда на меня впечатление. По возвращении из Германии мы познакомились домами, Боря приходил к нам на Спасоналивковский переулок, Валя, моя жена, сразу увидела в нем интересного человека, признала как друга. Я познакомился с родителями Бори, Давидом Борисовичем и Евгенией Рафаиловной, у них на улице Правды. Наконец, открылось, что и они, и моя сестра Вера Давидовна Яхнина с Николаем Степановичем Рыбко, её мужем, известным летчиком испытателем, Героем Советского Союза, летом живут на даче на «42-м километре» по «Казанке» недалеко друг от друга. Боря пригласил в гости семейство Рыбко и представил Николая Степановича и Веру Давидовну своим родителям. Он был удивлен, не ожидал, что его отец при встрече скажет: «А нас не надо представлять, мы с Верой Давидовной давно знакомы, ещё по ЦНИИТМАШ». Добавлю к этому, что живший летом там же на «42-м» А. Б. Таубман, по представлению которого Борю взял к себе на кафедру П.А. Ребиндер, был моим руководителем в ИФХ. Таким образом, «круг замкнулся», и наша встреча с Борей была предопределена. В этом тончайшем слое интеллигенции России, куда ни повернись, обязательно пересечёшься, встретишь «старого» знакомого. Мы встретились и подружились, к счастью, ещё в достаточно молодом возрасте, как я теперь могу говорить; в старости новая глубокая дружба почти никогда не возникает. У каждого из нас было много знакомых и друзей, но наша дружба с Борей стала особенной, такой, когда самое сокровенное и трудное в жизни, дома и на работе, становится общим.
Конец ознакомительного фрагмента.