Штуцер и тесак
Шрифт:
Меланхолично-пацифистская песенка Окуджавы заиграла новыми красками, превратившись в патриотическую. Егерям пришлась по душе. Через пару дней они распевали, сидя в седлах: «Отшумели песни нашего полка…» Спешнев поначалу морщился, но потом стал подтягивать. Волшебная сила искусства – ипическая сила, как говорят в моем времени.
Графинюшка смотрит на меня томным взором. Как-то на дневке мы гуляли с ней вокруг бивуака (сама предложила), и она попросила:
– Почитайте свои стихи, Платон Сергеевич!
– Какие стихи? – попытался отмазаться я.
– Не скромничайте! – погрозила она пальчиком. –
Ну, и что ей прочесть, томной нашей? Я мысленно почесал в затылке (явно сделать это не решился) и выдал из школьной программы:
Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим.– Боже! – она прижала руки к груди. – Как славно! И очень грустно. Вы любили, Платон Сергеевич?
Началось…
– Было дело, – согласился я.
– А она?
– Кому нужен бедный мещанин, Аграфена Юрьевна? Без состояния, чина, связей?
Не вру, между прочим. Юлька так и сказала: «Ты замечательный парень, Тошка, но в мужья не годишься. Даже не врач. На зарплату фельдшера нам не прожить. Займись бизнесом, что ли…» Современные девушки – они такие, деньги считать умеют. В тот день я напился. Сидел у себя в комнате и плакал от обиды. Здоровый, сильный мужик с мозгами и профессией, но не нужный даже медсестре…
– Не говорите так, Платон Сергеевич! – она вновь сморщила носик. – Вы замечательный лекарь и храбрый воин. Отменный рассказчик, стихи пишете чудные. Я зиму провела в Петербурге, видела многих молодых людей. Никто из них вам в подметки не годится. А то, что бедны и не дворянин, поправимо. В Европе вас не оценили, так здесь непременно возвысят. Помяните мое слово!
Хм! Твои бы слова да Богу в уши.
– Прочтите что-нибудь еще! Не такое грустное.
Ну, раз начал с Александра нашего, Сергеевича…
Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты…– Просто чудо как хорошо! – оценила графинюшка. – Вы великий поэт, Платон Сергеевич!
Не я, а Пушкин…
– О каком «мраке заточенья» идет речь? – поинтересовалась Груша. – Вы сидели во французской тюрьме?
Вот ведь пытливая!
– Было дело, – вдохновенно соврал я. – Был брошен в узилище по ложному обвинению. Коллега-лекарь оклеветал – приревновал к моему успеху. Написал донос, в котором выставил русским шпионом – знал о моем происхождении. Несколько месяцев в сырой камере на гнилой соломе… Пока сидел, умер отец. Доказательств в отношении меня не нашлось – ничего, кроме доноса, из тюрьмы меня выпустили, но для того чтобы забрать в армию. Остальное вы знаете.
– Бедный! – глаза графинюшки заблестели. – Вы так страдали!
Кажется, меня занесло. Не хватало, чтобы бросилась на шею на глазах у всех. Любят наши женщины страдальцев.
– Мы с мамой вам поможем! Я поговорю с ней. И еще: примите от меня гитару в подарок. У меня с ней не вышло подружиться, у вас же замечательно получается. Будете играть, вспоминая свою нечаянную знакомую…
Глаза у нее снова повлажнели. Надо срочно отвлечь.
– А это – вам! На память обо мне.
Я достал из кармана и вручил графинюшке медальон с Богородицей.
– Какой милый образ! – воскликнула она, отщелкнув крышечку.
– Освящен в церкви! – поспешил я, с запозданием сообразив, что дарить девушке вещь, снятую с трупа, не слишком кошерно. Еще спросит, откуда у меня медальон… Хотя, о чем я? Английская королева Елизавета I не стеснялась принимать драгоценности от пиратов, а те не у ювелиров их покупали. Кровавые были камешки…
– Я его буду носить! – пообещала графинюшка. – Проводите меня к дормезу.
В том, она не бросает слова на ветер, я убедился в тот же день. Перед ужином графиня предложила мне прогуляться. Оперлась на мою руку, и мы неспешно пошли прочь от стоянки. Графиня молчала, и я не утерпел.
– Как ваша спина, Наталья Гавриловна? Не беспокоит?
– Побаливает, – ответила она. – Но терпеть можно.
– В Смоленске спросите в аптеках спиртовую настойку опиума. Снимает боли.
– Знаю, – кивнула она. – Лауданум называется. У меня был, но вышел, а в Залесье взять негде. Куплю.
– Только не увлекайтесь. При постоянном употреблении опиум вызывает зависимость и разрушает здоровье.
– Ты мне зубы не заговаривай! – хмыкнула графиня. – Медальон, который дочке подарил, с поляка сняли?
– Да, – не стал отрицать я, – но я его в церкви освятил.
– Дочка говорила, – кивнула она. – Потому и разрешила оставить. Все, что с кровью взято, непременно нужно в церковь отнести, грех убийства отмолить, иначе Бог накажет. А теперь слушай меня, Платон! Я за тобой наблюдала и вот, что скажу: ты не тот, за кого себя выдаешь.
Я вздрогнул. И эта!
– Ты почему-то пытаешься притвориться таким, как все, – продолжила она, не заметив, – но это плохо выходит. Инаковость выпирает. Ты учен, но чрезмерно для княжича. Отменный воин, но не рубака – видала я таких. Думаешь и ведешь себя, как офицер. Не случись тебя, Спешнев погубил бы егерей, да и нас с Грушей. Откуда это?
Она встала и вперила в меня взор.
– Я уже объяснял, Наталья Гавриловна, – попытался соскочить я. – Много видел, воевал.
– Темнишь! – погрозила она пальцем. – Продолжу. При всем том ты добрый человек. Когда о Груше за ужином заговорил, сказав, что к таким, как она, грязь не пристает, я глаз с тебя не спускала. Уверилась, что и в самом деле так думаешь. А когда добавил, что будь ты князем и при состоянии, то непременно б посватался… Грушу после этих слов не узнать, сердцем ожила. Как ты ей в стихах высказался? «И для него воскресло вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь»?