Штурман дальнего плавания
Шрифт:
Юлька вздохнула и, к моему удивлению, ласково проговорила:
— Ладно, давай пройдемся.
Это была моя последняя прогулка с Юлькой. На следующий день ее не оказалось дома, потом она сказала, что занята и не может со мною встретиться, в следующий раз к телефону подошла Юлькина мать и просила больше дочери не звонить. Я страдал. Решил во что бы то ни стало объясниться с Юлькой. Часами мерз у ее дома и наконец все-таки дождался, когда она вышла из парадного подъезда. Увидев меня, Юлька нисколько не смутилась.
— Гарри? Здравствуй.
— Нет, датского короля, — мрачно пошутил я. — Конечно, тебя. Очень ты занятой последнее время стала. Даже по телефону не добиться.
— Представь себе, что да. Вот и сейчас у меня билет в кружок камерной музыки. Джаз Бема играет.
— Юлька, скажи, что произошло? Ты сердишься на меня за что-нибудь? Обижена? Почему ты не хочешь меня видеть?
— Глупости! Совсем нет. Просто у меня кроме тебя есть еще знакомые. Они меня приглашают. И так с тобой я провела массу времени. Вот и все. Не могу же я из-за тебя раззнакомиться со всеми? Как ты думаешь?
Я молчал, подавленный ее доводами.
— Но ведь ты целый месяц говорила, что тебе приятно быть со мной, что тебя больше никто не интересует, — прервал я тягостное молчание.
— Ну и что же? Говорила. Это правда, но, повторяю, нельзя же забыть всех. Пошли, Гарри, а то я опоздаю, — нетерпеливо потащила меня за рукав Юлька. — Проводи меня.
— Не называй меня, пожалуйста, этой собачьей кличкой — Гарри. Противно.
— А мне казалось, что она тебе нравится. Могу и не называть.
Я проводил ее на Фонтанку, где помещался кружок. По дороге Юлька, как всегда, болтала о всяких пустяках. Мне было очень горько.
— Прощай, Гар… Игорь. Звони. Не сердись. Не будь букой. Хочешь меня поцеловать?
Она потянулась ко мне. Я молча повернулся и пошел в сторону. Юлька порхнула в ворота. Все было кончено. Я шел как больной, ничего не видел, сталкивался с прохожими. Почему мы расстались с Юлькой? Неужели из-за того, что у меня не хватало денег на кино? Разве это главное? Или я совсем не нравился ей?
Через несколько дней Сахотин насмешливо сказал мне:
— Видел твою Сольвейг. Знаешь с кем? С Костей Лютовым. В Севзапсоюзе откалывали чарля. Юлька была в черном. Шикарная деваха! А тебе, значит, отставка? Так надо понимать?
Я хотел ударить Германа, но сдержался. Что это могло изменить?
Потом я несколько раз встречал на улице Юльку с Костей Лютовым. Она отворачивалась от меня, делала вид, что незнакома. У меня останавливалось сердце, я готов был броситься к ней, позвать обратно, забыть нашу размолвку, но проходил мимо с каменным лицом и тоже отворачивался.
Когда я получил стипендию, ее не хватило, чтобы расплатиться с долгами. Пришлось краснеть, извиняться, просить об отсрочке. Но хуже всего я чувствовал себя, когда сказал маме:
— Ты извини… В этом месяце я не могу дать денег.
— Почему? Перестали выдавать стипендию?
— Нет… У меня тут были долги… Заплатил… Я…
Мать посмотрела на меня пристальным взглядом:
—
— Я понимаю… В будущем месяце постараюсь… побольше… — лепетал я, избегая смотреть ей в глаза.
Мама отвернулась. Она сердилась на меня. Я это видел и знал, что сердится она не из-за денег, а за все. За Невский, за Сахотина, за Юльку, которую не знала, но существование которой чувствовала.
Юлька исчезла из моей жизни. Я ее перестал встречать и скоро забыл, но след от этого короткого знакомства остался. Во-первых, я сильно отстал по всем предметам, во-вторых… во-вторых, на сердце остался маленький шрам, и я навсегда потерял вкус к «высшему обществу».
Глава шестая
В середине года произошла большая неприятность. У нас была контрольная работа по теории корабля. Добрейший Кирилл Платонович Касьянов, высокий, краснолицый, с большим носом, в прошлом долгое время плававший на учебном корабле «Мария», теперь вел у нас курс теории и устройства корабля. Он дал нам несколько задач на вычисление водоизмещения в пресной и соленой воде. Задачи были нетрудные, но я, надеясь на мягкий характер Касьянова, так запустил предмет, что сейчас, переписав задачи с доски к себе в тетрадку, смотрел на них, ничего не понимая. Рядом сидел Ромка. Его карандаш быстро и уверенно бегал по бумаге. Касьянов просматривал какую-то книгу за преподавательским столом. Глаза его то закрывались, то открывались. Кирилла Платоновича клонило ко сну. Однообразное шуршание карандашей по бумаге усыпляло. Я выждал момент, когда глаза преподавателя закрылись, и зашептал:
— Роман, помогай. Ничего не выходит. Напиши мне хоть две задачи.
Роман не отвечал. Тогда я снова чуть слышно сказал:
— Не будь свиньей! Помоги.
Ромка, не оборачиваясь ко мне, кивнул головой. Я облегченно вздохнул. Сейчас поможет! Я видел, как Ромка взял чистую бумагу и принялся переписывать на нее уже решенные им задачи. Это заняло не более пяти минут, потом все так же, не поворачивая головы, он начал незаметными движениями толкать листок по направлению ко мне. Я скосил глаза и уже собирался накрыть его ладонью, как услышал голос Кирилла Платоновича:
— Микешин, Сергеев! Встать!
Касьянов подошел к нашему столу и взял оба листка, написанные Ромкой.
— Вы что, учиться сюда пришли или списыванием заниматься? Списывать дома можете, а здесь этого не полагается. Учиться надо! Безобразие! И этим занимаются серьезные люди, будущие штурманы, комсомольцы! — гремел Касьянов.
Мы стояли как провинившиеся школьники, красные, опустив головы. Сахотин, сидевший сзади нас, громко хихикнул.
— Молчать! — закричал Касьянов, возмущенный поведением Сахотина. — Уж кому бы смеяться, только не вам, Сахотин! Сдавайте работы. А вам, — Кирилл Платонович повернулся ко мне и Ромке, — я ставлю «неуд».