Шуаны, или Бретань в 1799 году

де Бальзак Оноре

Мадмуазель де Верней не встретила на своем пути ни синих, ни шуанов, которые преследовали друг друга в лабиринте полей, вокруг хижины Налей-Жбана. Увидев голубоватый столб дыма над обвалившейся печной трубой этого убогого жилища, она почувствовала, как сильно забилось ее сердце: быстрые, звонкие его удары, казалось, волнами поднимались к горлу. Она остановилась и, ухватившись рукой за ветку дерева, посмотрела на дым, вероятно, служивший маяком как для друзей, так и для врагов молодого вождя. Никогда еще она не чувствовала такого сокрушающего волнения...

«Ах, я слишком его люблю! — сказала она про себя с каким-то отчаянием. — Сегодня мне, должно быть, не удастся совладать с собой...»

Она бросилась вперед, стремительным шагом прошла расстояние, отделявшее ее от лачуги, очутилась во дворе, где жидкая грязь уже затвердела от

заморозков. Огромный пес снова кинулся на нее с лаем, но Налей-Жбан произнес только одно слово, пес затих и стал вилять хвостом. Войдя в хижину, мадмуазель де Верней окинула ее быстрым, все замечающим взглядом. Маркиза там не было. Мари вздохнула свободнее. Ей было приятно видеть, что шуан постарался навести некоторую чистоту в единственной грязной комнате этой лачуги. Налей-Жбан схватил свою двустволку, молча поклонился гостье и вышел, кликнув собаку. Мари проводила его до порога и увидела, что он повернул вправо от хижины, на тропинку, загороженную толстым полусгнившим бревном. Отсюда ей видна была длинная череда полей, и запертые их входы казались глазу анфиладой ворот; обнаженные деревья и кусты живых изгородей открывали малейшие подробности пейзажа. Когда уже совсем исчезла из виду широкополая шляпа Налей-Жбана, Мари повернулась налево, чтобы посмотреть на фужерскую церковь, но ее закрывал сарай; девушка бросила взгляд на долину Куэнона, и перед нею как будто раскинулась бесконечная пелена из белой кисеи, но от этой белизны еще тусклее становилось серое небо, затянутое тяжелыми снеговыми тучами. День был тихий — один из тех дней, когда природа кажется безгласной, а воздух поглощает звуки. И хотя контршуаны и синие двигались неподалеку тремя линиями, образуя треугольник, который все сужался, по мере того как они приближались к лачуге, тишина вокруг была столь глубокой, что она угнетала мадмуазель де Верней, присоединяя к ее тревоге какое-то физическое ощущение тоски. В воздухе нависло несчастье. Наконец в том месте, где анфиладу полевых ворот, как занавес, замыкала небольшая рощица, она увидела молодого человека, который, словно белка, перепрыгивал через околицы и бежал с удивительной быстротой...

«Это он», — подумала Мари.

Если б не грация движений, Молодец был бы неузнаваем в простой одежде шуана, с мушкетоном, висевшим за плечами поверх козьей шкуры. Мари быстро скрылась в хижину, повинуясь смутному чувству, столь же необъяснимому, как инстинктивный страх; но вскоре Монторан уже стоял в двух шагах от нее, перед очагом, где горел, разбрасывая искры, яркий огонь. Оба лишились вдруг голоса, боялись взглянуть друг на друга, не смели пошевелиться. Одна и та же надежда объединяла их мысли, одно и то же сомнение разделяло их; в этом была мучительная тревога, в этом было сладострастие.

— Сударь, — сказала наконец мадмуазель де Верней взволнованным голосом, — только забота о вашей безопасности привела меня сюда.

— О моей безопасности? — с горечью переспросил он.

— Да, — ответила она. — До тех пор пока я в Фужере, ваша жизнь под угрозой... Я слишком люблю вас и поэтому сегодня вечером уеду из города. Больше не ищите меня там.

— Уедете? Ангел мой!.. Я последую за вами.

— За мной? Что вы говорите! А синие?

— Ах, дорогая моя Мари, что общего между синими и нашей любовью?

— Но мне думается, вам трудно остаться во Франции возле меня и еще труднее — уехать из Франции со мною.

— Разве есть что-нибудь невозможное для того, кто любит?

— Нет... Конечно, нет! Тогда, я думаю, все возможно. Хватило же у меня мужества ради вас отказаться от вас!

— Как! Вы принадлежали ужасному существу, хотя не любили его, и вы не хотите дать счастье, наполнить всю жизнь человека, который вас обожает, который клянется принадлежать только вам!.. Мари, ты любишь меня?

— Да, — ответила она.

— Так будь моею.

— Вы забыли, что я вновь играю гнусную роль куртизанки, что не я, а вы должны быть моим? Ведь я хочу бежать от вас лишь затем, чтобы на вашу голову не пало презрение, которое я могу навлечь на себя. Если б я не страшилась этого... так, может быть...

— Но если я ничего не боюсь?..

— А кто меня убедит в этом? Я недоверчива. Да и как не быть недоверчивой в моем положении?.. Если наша любовь будет недолгой, то, по крайней мере, пусть она будет полной и даст мне силы перенести несправедливость света. А что вы сделали ради меня?.. Вы увидели меня и загорелись желанием. Неужели вы

думаете, что это возвышает вас над теми, кого я до сих пор встречала! Разве вы решились ради часа блаженства пожертвовать вашими шуанами, не беспокоиться об их участи, — как я не тревожилась о судьбе синих, убитых в тот день, когда, казалось, все было для меня потеряно? А вдруг я прикажу вам отказаться от всех ваших убеждений, от ваших надежд, от вашего драгоценного короля, который, может быть, посмеется над вами, когда вы погибнете ради него, меж тем как я с благоговением готова умереть за вас? А что, если я захочу, чтобы вы покорились первому консулу только для того, чтобы вам можно было последовать за мною в Париж?.. Если я потребую, чтобы вы уехали со мной в Америку и жили там вдали от света и суеты его, лишь бы убедиться, действительно ли вы любите меня ради меня самой, как я теперь люблю вас? Словом, вдруг я пожелаю, чтобы вы спустились ко мне, вместо того чтобы мне подняться до вас. Как вы тогда поступите?

— Молчи, Мари! Не клевещи на себя. Бедное дитя, я разгадал тебя! Верь мне! Если первое мое влечение стало страстью, то теперь страсть обратилась в любовь. Дорогая! Душа души моей! Ты так же благородна, как и твое имя, так же велика сердцем, как и прекрасна. Я достаточно высокого рода, да и в себе чувствую достаточно силы, чтобы заставить свет принять тебя. Не знаю, потому ли, что я предчувствую и жду от тебя небывалых и непрестанных наслаждений... потому ли, что я, кажется, нашел в твоей душе те драгоценные качества, которые заставляют мужчину вечно любить одну и ту же женщину... не знаю причин моей любви, но она беспредельна, и, думается, я уже не могу существовать без тебя, — жизнь станет мне ненавистной, если тебя не будет возле меня...

— Как, возле вас?

— Мари, ты не хочешь понять твоего Альфонса?

— Ах, вы думаете, будто для меня так лестно, что вы предлагаете мне ваше имя, вашу руку, — сказала она презрительным тоном, но пристальный взгляд ее старался угадать малейшие мысли маркиза. — А вы хорошо знаете, что не разлюбите меня через полгода? Какое будущее тогда ждет меня? Нет, нет... Только любовница может быть уверена в искренности чувства мужчины, ибо долг, законы, свет, интересы детей не играют тогда роли унылых пособников женщины, и если власть ее длительна — в этом ее гордость и счастье, которые помогут перенести самые большие в мире горести. Быть вашей женой и бояться, что когда-нибудь станешь вам в тягость!.. Этому страху я предпочитаю любовь недолгую, но искреннюю, даже если в конце ее ждет меня смерть или нищета. Да, скорее, чем любая женщина, я могла бы быть добродетельной матерью, преданной супругой, но для того, чтобы поддерживать в душе женщины такие чувства, мужчина не должен жениться в порыве страсти. Да и знаю ли я сама, будете ли вы мне нравиться завтра? Нет, я не хочу вашего несчастья, я покидаю Бретань, — сказала она, заметив колебание в его взгляде, — я вернусь в Париж, и вы не приедете туда разыскивать меня...

— Подожди! Если послезавтра утром ты увидишь дым на скалах Святого Сульпиция, вечером я буду у тебя — любовник или супруг, как ты того пожелаешь. Я всем пренебрегу!

— Альфонс! Так ты действительно любишь меня, — в упоении сказала она, — если готов подвергнуть такой опасности свою жизнь ради того, чтобы отдать ее мне?

Он не ответил, только взглянул на нее; она опустила глаза, но он прочел на пылающем лице своей возлюбленной восторг, равный его восторгу, и протянул к ней руки. Какое-то безумие охватило Мари, она склонилась на грудь маркиза, решив отдаться ему и в падении своем найти величайшее счастье, ибо она рисковала всем своим будущим, которое могла упрочить, если бы вышла победительницей из этого последнего испытания. Но едва ее голова опустилась на плечо возлюбленного, во дворе послышался легкий шум. Мари как будто очнулась, вырвалась из объятий Монторана и выбежала из хижины. Лишь тогда она немного овладела собой и могла подумать о своем положении.

«Он принял бы мой дар и, может статься, посмеялся бы надо мной, — сказала она про себя. — Ах, если б это было верно, я убила бы его... Нет, только не сейчас», — добавила она, заметив Скорохода, и сделала знак, который он прекрасно понял.

Бедный малый круто повернулся на каблуках, притворившись, что ничего не видел. Мадмуазель де Верней мгновенно вернулась в комнату и прижала палец к губам, показывая этим маркизу, что он должен хранить глубочайшее молчание.

— Они здесь! — еле слышно сказала она с ужасом.