Шусс

— Дорогой мой Жорж, — сказал мне Поль, — тебя мучает тоска, тревога, — что угодно, но ты не болен. Тебя это не устраивает? Предпочел бы депрессию или даже невроз? И речи быть не может! Тебе… в медицинской карте записано… стукнуло шестьдесят пять лет…

— И четыре месяца.

— Хорошо, и четыре месяца. Возраст подведения итогов. Подведем твои. У тебя солидное состояние.

— Я не так уж богат.

— С удовольствием с тобой поменяюсь. Доходные дома, вилла у моря, выгодное размещение капитала, и прежде всего гимнастический зал, где можно встретить самые красивые мускулы Гренобля, и заведение лечебной гимнастики и массажа, куда знаменитости приходят лечить самые сложные артрозы. Я не преувеличиваю? Подожди,

я еще не кончил. Пусть твой первый брак был неудачным, так часто бывает, если женятся в двадцать два года, мой дорогой Жорж, но зато потом… Ладно, замнем. Я даже не произнесу имя Берты Комбаз, однако… Можно сказать только одно слово? Думаю, что ты бы не нуждался сейчас в невропатологе, если бы женился на ней, когда вы только сблизились. Вот твои итоги, итоги человека, которому все удалось. Посмотри на себя, старина, не хочешь? Такие, как ты, не любят себя и предпочитают травиться транквилизаторами и наркотиками.

— Нет, совсем не так. Я бы хотел… Ах, если бы я знал, чего хочу…

— Возьми сигарету, — продолжал Поль, — сегодня можно, и послушай меня. Я знаю лекарство. Не рекомендую кому попало, но, думаю, тебе поможет, ты не так уж сильно изменился после лицея. Помнишь, ты марал бумагу стихами, отрывками рассказов. Все говорили: «Бланкар создан, чтобы писать».

— Увы, ни для чего я не был создан.

— А теперь, старина, все изменится. Вот мое лекарство: начиная с сегодняшнего дня ты будешь вести дневник. Пожалуйста, не возражай. Ты пришел к психоаналитику, чтобы поведать ему всю подноготную, не так ли? Я прошу описывать все — конечно, не состояния души, плевать на них, — главное, поток жизни, подробности о людях, об окружающем мире, чтобы ты научился видеть, слышать, иногда забываться, если получится. Поверь мне, это лучше любых лекарств, и увидишь, если я правильно понимаю твое состояние, ты войдешь во вкус.

— Итак, я должен по-своему переписать «В поисках утраченного времени»?

— Дубина! Нужно просто взять за руку скуку, капризы, сплин — назови, как хочешь, — и заставить их наконец обрести форму. Они спрятаны где-то внутри тебя; выдавив их наружу, как гной из нарыва, ты сразу почувствуешь облегчение. Не надо литературных изысков, блеска пера, во всяком случае, это не самое необходимое, понимаешь?

— Не очень. Например, съев камамбер, я должен написать: «Ел сыр», вот так тупо?

— Нет, ты напишешь: «Ел камамбер». Ключевое слово — «камамбер», ощущение конкретности, Жорж! Ты его почти потерял. Чувство смутной тревоги, охватившее тебя, обычно возникает у людей, утративших все свои привязанности.

— Допустим, я буду вести дневник. Я должен тебе его показывать?

— Незачем. Если пойдет, будешь продолжать, не пойдет — бросишь.

Еще он добавил:

— Время от времени звони мне.

В результате я купил тетрадь, но с чего начать — не знал. Наверное, надо было рассказать Полю об Эвелине. Все началось с Эвелины, к ней же и возвращается. Моя болезнь — это Эвелина. Иногда вы останавливаете взгляд на светящейся точке, она ослепляет, заполняет голову целиком, окружающее исчезает. И еще долго она стоит перед глазами, перемещаясь с одного предмета на другой. Вот так и Эвелина, она и сейчас здесь, между мной и бумагой. Она все смешала в моей жизни. Похожая на мальчишку, дерзкая, шевелюра как у бешеной собаки, анфас — развязная девчонка, но в профиль — почти девочка, еще не распустившийся бутон. Поль прав, у меня есть, что сказать о ней и еще о многом. То, что происходит со мной, конечно, банально, но, например, рак — это тоже банальность. Написано много книг типа: «Как я победил свой рак». А почему я не могу? В конце концов, чего я хочу? Забвения. Лениво вставать по утрам, думать, что наступивший день заполнен приятными занятиями, ходить от одного приятеля к другому, может быть, поужинать с Бертой, при условии, что она согласится оставить свои заботы за дверью. Боже, да чтобы стало легко на сердце, наконец!

Хорошо, попытаюсь фиксировать мгновения проносящейся жизни, как советует Поль. Я уехал из Гренобля вчера вечером. Мои служащие знают свое дело, за свой спортивный зал я спокоен. Звонок Берте.

— Я сейчас еду в Пор-Гримо [2] ,

но буду у тебя в Изола в воскресенье утром. Тебя отвезет Дебель?

— Да. Ланглуа отказался. У него грипп. Лангонь поедет вперед в фургоне, чтобы занять место подальше от людских глаз, но я думаю, что сейчас, в начале сезона, в Изола не должно быть слишком много народа. Нас будет четверо. Пообедаем наверху.

— Никто ни о чем не догадывается?

— Никто.

— Эвелина?

— А, Эвелина! Она не перестает скандалить со мной. Ее последняя блажь — хочет снять себе квартиру. Представляешь, как она издевается над всеми моими возражениями? Жорж… ты думаешь, получится?

— Конечно.

Ее голос дрожит от волнения, мой звучит не слишком убедительно. Внезапно мы замолкаем и одновременно кладем трубку.

То, что требует Поль, смешно. Не стану же я подробно описывать путешествие от Гренобля до Пор-Гримо и совершенно не расположен излагать в подробностях черным по белому то, что и так знаю. И без конца пережевывать историю о лыжах, с которой Берта, вот уже несколько месяцев, пристает ко мне с утра до вечера. Но надо держать слово, раз обещал — запишу, запишу все. Я приехал в Пор-Гримо в сумерках и, едва сбросив пальто на кресло — извини, Поль, пальто из верблюжьей шерсти, раз надо быть точным, — хватаюсь за телефон. Черт подери, хоть бы Массомбр уже был у себя.

— Алло, Массомбр?.. Рад вас слышать. Бланкар. Я в Пор-Гримо. Что у вас?

— Она ищет квартиру.

— Знаю, мне сказала ее мать.

— Тогда все.

— Расскажите детали.

(Забавно, я требую от него того же, чего Поль требует от меня. Но я ведь не психоаналитик.)

— Детали? Сначала она позавтракала в бистро напротив вокзала.

— Одна?

— Да. Она перекинулась несколькими дружескими словами с каким-то бородачом и наспех поела. Потом ходила по агентствам, но, по-моему, без особого успеха.

— А бородач?

— Она с ним больше не виделась.

— Он что, ее ровесник?

— Да, по виду студент, слегка смахивает на босяка.

— А тот, высокий и тощий?

— Исчез.

— Спасибо, продолжайте наблюдать.

— Знаете, мсье Бланкар, вы швыряете деньги на ветер. Это, конечно, мое ремесло, могу следить за ней или за кем другим, мне все равно. Но наблюдение ничего не даст.

— Я вам плачу, чтобы вы мне рассказывали о ней. Вот и все.

— Понял, я ничего не говорил.

— Смотрите в оба. До свидания.

Сначала мне было стыдно. Старый хрыч прицепился к двадцатидвухлетней девчонке… Признаться в этом гораздо омерзительнее, чем носить в себе. Поэтому, нанимая Массомбра, я выдал ему такую историю: «Вы понимаете, ее мать развелась, отца знают во всех кабаках города. Я для нее что-то вроде дяди, который хочет ее защитить». И Массомбр, изучая меня своими живыми глазами из-под седоватых бровей, кивнул: «Да, я прекрасно понимаю».

Конечно, он ни секунды не заблуждался, тем не менее я захотел ему все объяснить. Мне от него была нужна не только помощь, но и уважение, чтобы он не думал обо мне превратно. И вдруг, отбросив все свои сомнения, колебания, стыд, я взял и все ему выложил. Плевать, что он теперь обо мне думает, лишь бы глаз не спускал с Эвелины. А сейчас мне в голову запал этот бородач.

…Я вышел на улицу. Сверкали крупные звезды. Несмотря на зиму, воздух был мягким и теплым, словно живое существо. Мир вокруг напоминал кино: суденышки как в кино, свежевыкрашенные домики, тишина огромной студии. Пока я тихо шел вдоль берега канала, мне даже как будто послышался хлопок, возвещающий о начале съемки. В этот вечер я был просто статистом в комедии абсурда — не более реален, чем эти слишком старательно выкрашенные фасады, эти аккуратные горбатые мостики, весь этот Диснейленд, выстроенный для привлечения публики, где я чувствовал себя еще более несчастным и одиноким.