Шусс
Шрифт:
— Ах, дорогой, как хорошо! Как бы я хотела уделять тебе больше времени.
Короткое молчание, потом она продолжает, не замечая противоречия.
— Только бы все получилось… Какой он, Галуа? Я его почти совсем не знаю.
Хорошо, что есть тема для разговора, я часто не могу придумать, о чем с ней говорить. Благодаря Галуа она всю дорогу не задает мне вопроса, которого я так боюсь: «Жорж, что-нибудь не так?» Я долго рассказываю об этом парне: давно ходит в мой тренировочный зал, ему двадцать шесть лет, он уже много лет в сборной Франции, специализируется в скоростном спуске. Летом работал проводником в горах, но вопрос о его возвращении в сборную скоро решится. Короче, болтовня, не представляющая для меня интереса, но Берта слушает
— Ты можешь поклясться, он никому не проболтается?
— Ну Да. Во-первых, он не разговорчив, а во-вторых, между испытаниями лыжи будут храниться у Лангоня. Внесем это в договор, никто и близко не подойдет к лыжам.
— Ты думаешь, если он согласится испытать их на соревнованиях… Жорж, ты меня не слушаешь. Как ты- меня раздражаешь, глядя каждые пять минут на часы. Мы никуда не торопимся.
Никуда, но я хочу, мне просто как наркотик необходимо позвонить Массомбру. Все страсти похожи друг на друга, можно нуждаться в любви как в героине. Это начинается с дрожания рук, нервный кризис возникает еще до того, как сознание почувствует тревогу. Я уже не понимаю, что говорит мне Берта, стараюсь воздвигнуть плотину против наваждения. Еще нет и четырех, Массомбр, наверное, проводит воскресенье дома, в кругу семьи. Как бы ни была велика его преданность делу, он имеет право на отдых. Нет, обещаю, когда мы приедем в Пор-Гримо, я оставлю телефон в покое, к черту Эвелину.
Удалось. Дурнота постепенно рассасывается, похоже, будто я пересек полосу тумана. Я понимаю, что не прекращал механически отвечать: «Конечно… Да, да…» Берта хмурит брови.
— Ты можешь повторить, что я тебе только что сказала?
И я, как плохой ученик, отвечаю:
— Я немного потерял нить… Но ты продолжай.
— Ты, кажется, согласен, чтобы я вложила все свое состояние в это дело? Жорж, я могу рассчитывать на тебя?
— Конечно да.
— Я тебе надоела?
— Ты мне никогда не надоешь.
Мы уже почти приехали.
— Я забыл предупредить мадам Гиярдо, а у меня дома нечего есть.
— Пустяки, найдешь немного бисквитов и чаю? Я не голодна.
Ей и в голову не придет, что я, быть может, не отказался бы от ужина. Я намекаю, не сходить ли нам в ресторан. Нет, решено, мы останемся у меня. Берта начинает размышлять вслух, считая на пальцах.
— Жорж, ты представляешь, я не была в Пор-Гримо семь месяцев, кажется, с самой Троицы. Ты на меня не сердишься? С этими лыжами я совершенно закрутилась, я тобой пренебрегаю… Да, я тобой пренебрегаю. В один прекрасный день ты заинтересуешься другой женщиной, и поделом мне будет.
Берта хлопает в ладоши, неожиданно увидев маленький городок на берегу озера.
— Боже мой, как красиво! Подумать только, я могла бы здесь жить… с тобой.
Закат превратил горизонт в пламенеющий театральный занавес. Замерцали уличные фонари, похожие на сигнальные огни кораблей. Я припарковываю машину, мы выходим и идем прогулочным шагом. Берта берет меня под руку, озирается вокруг взглядом восхищенного туриста.
— Для меня, Жорж, это всегда как в первый раз. Все так чудесно. И так тепло, я сниму манто.
На этот вечер для выражения своих чувств Берта выбрала супружескую нежность. Чтобы продемонстрировать ее мне, детально осматривает дом, замечает, что можно было бы убираться получше, роется в стенных шкафах, гардеробе. Она сняла сапоги и ходит в чулках.
— Это жилище холостяка, мой дорогой. Мне нравится, но я чувствую себя немного виноватой. Сиди спокойно, я займусь чаем, отдыхай.
Берта уходит на кухню, а меня внезапно охватывает желание позвонить Массомбру. Больше, чем желание, настоящее наваждение. Телефон рядом со мной, мне нужна только секунда, чтобы набрать номер и прошептать: «Это Бланкар», и Массомбр ответит. На все про все десять или пятнадцать секунд, Берта ничего не заметит, а я почувствую облегчение. Моя рука берет телефон, не я, а кто-то за меня бормочет: «Это Бланкар». Этот кто- то слышит, как далекий женский голос говорит: «В воскресенье могли бы оставить тебя в покое». Я даже не подумал извиниться, с трудом лепечу в трубку:
— Как дела?
Массомбр пытается меня успокоить.
— Она пообедала в бистро, у Ботанического сада, потом встретилась с парнем и пошла с ним в дансинг на площадь Виктора Гюго.
— Какой он?
— Ее ровесник, мсье Бланкар.
От Массомбра все время ускользают подробности, за это его можно убить. Берта на кухне занята чашками и ложками, я не спускаю глаз с двери.
— Что за парень?
— Высокий блондин. Довольно приличного вида. Я передал наблюдение Гренье, завтра буду знать больше, но…
— Готово, — кричит Берта.
Кладу трубку, на ней осталось пятнышко пота. Массирую веки, я бы хотел помассировать мозги, чтобы вычеркнуть из них слово «дансинг». Берта появляется с подносом.
— У тебя нет даже масла. Хорошо, что мы плотно пообедали. Включить телевизор?
— Ой, нет! Ни за что!
— Дорога утомила тебя, а? Знаешь, что мы сделаем, дорогой Жорж? Съедим по паре печений и отправимся спать.
Берта зажигает мне сигарету, разрывает ногтями пачку печенья, жует, издавая зубами, губами, языком звуки, режущие мне уши. Так хочется остаться одному. Смутно вспоминаю скромный, как у дома свиданий, фасад дансинга на площади Виктора Гюго, танцевальный зал в подвале. По воскресеньям с тротуара слышишь, или скорее чувствуешь подошвами, биение отдаленного ритма. Я представляю себе трущихся друг о друга в полутьме зомби с пустыми глазами.
— Только подумать, что завтра мне снова погружаться в проклятые цифры, — бормочет Берта. — Надо готовить рекламную кампанию. Я еще не показывала тебе макеты.
Впадаю в тихое оцепенение, ее голос доходит до меня приглушенным. Я здесь и где-то далеко, вспоминаю мать. Чтобы не быть одной после смерти отца, она завела маленькую кошечку, которую обожала. Мать все время боялась ее потерять. Дверь на лестничную площадку открывалась, только если Микетту перед этим запирали. Сетки на окнах преграждали Микетте путь на балкон. Когда мамины знакомые звонили в дверь, раздавался крик: «Осторожно, Микетта!» — который до сих пор стоит у меня в ушах. Иногда, прижавшись носом к окну, Микетта жалобно мяукала. Мать брала ее на руки, целовала в мордочку, приговаривая: «Что с моей Микеттой, расскажи мамочке». А мне хочется так же взять на руки Лин и покрыть ее личико поцелуями такой же чистой любви. Эта любовь не в чреслах, не в сердце, она вся в моей голове. Ее невозможно выразить словами, не потому что она постыдна, а потому, что жестока. Эвелина, дорогая беглянка, не дочь и не любовница. Она, воплощение моей тревоги, самого лучшего во мне, одна среди опасностей улицы! «Осторожно, Микетта!»
— Жорж, ты бредишь? С тобой часто такое?
С трудом выбираюсь из тумана.
— Извини меня. Если позволишь, я пойду спать в комнату для гостей, должен хорошо выспаться. Мне очень жаль, но сегодня мне не до галантностей.
Тяжело поднимаюсь, проходя мимо, целую Берту в щеку.
— Я подумал о том, что ты мне сказала насчет Эвелины. Если она хочет, может поселиться у меня, место найдется. И она будет абсолютно свободна в своем времяпрепровождении. Спокойной ночи, Берта.