Шутиха
Шрифт:
— Вот видите, вы уже улыбаетесь. Почему же вы тогда отрицаете за другими право улыбаться, смеяться или даже хохотать, общаясь с Цицероном?
— С кем?!
Вместо ответа Заоградин указал на карлика:
— Между прочим, один из фаворитов. Опытнейший работник, идет нарасхват. Как говорится, “Beautiful in it's ugliness”; иначе “Очарование безобразия”. Случайного человека не разместят в самом начале рекламы, уж вы-то должны знать. Хотя, смею заметить, у нас не бывает случайных людей.
— А где вы подбираете кадры? В цирке? В театре?
— Профессиональная тайна. Смею вас заверить, научить шутовству нельзя. Хорошим шутом надо родиться. Масса людей прозябает в конторах и офисах, больницах и институтах, не сумев осознать своего призвания. Стесняясь его. Боясь позора. Кто-то однажды сказал им: “Прекрати паясничать!” — испортив жизнь навсегда. Теперь они видят позор там, где его нет, и не видят там, где позор подносится им на блюде, как хлеб-соль. А ведь могли бы... Увы. Вот из вас никогда не получится настоящей шутихи. Обиделись? Зря. Обратите внимание: вы сначала обиделись, а только потом сообразили, что с точки зрения здравого смысла я сказал вам комплимент.
Он был прав. Вспыхнувшая обида не имела под собой никаких оснований, рассеявшись еще быстрее, чем возникла, но осталось странное эхо. Отзвук, отголосок обиды. Никогда не получится. Вот ключевые слова. Настоящей. Ключевое слово второго порядка. Шутихи. И в слове последнем, остаточном, больше нет стыда. Напротив, оно звучит едва ли не заманчиво. Что ты здесь делаешь, дура? С этим альбомом, с этим вежливым, умным, деликатным господином Заоградиным?!
Ах да.
Подбираешь шута для Настьки.
Господи, вразуми!
— Кстати, о Паоло Веронезе. — Мортимер взял альбом из рук Шаповал и стал разглядывать работу резчика. — О нем говорили, что он принес дух венецианского карнавала в картины на библейские темы. И суровые отцы-инквизиторы выспрашивали художника, почему на картинах вокруг Христа и апостолов изображены “шуты, пьяные немцы, карлики и другие нелепости”. Знаете, что ответил им дерзкий Паоло? Ничего. Он смеялся.
— Откуда вы это знаете?
Заоградин прищурился, взвешивая альбом на ладони:
— Что именно? Что он смеялся, а не каялся? Знаю, Галина Борисовна. Знаю.
За окном, жаркий и пьяный, качался июльский бродяга-дождь.
Глава четвертая
“ЖИЗНЬ, ЕСЛИ ВЕРИТЬ СЛУХАМ, ПРОДОЛЖАЕТСЯ...”
Едва рассвет окрасил помойки окраины в нежно-розовые тона парной телятины, как центрифуга трудового подвига завертелась волчком.
Дверь, детище охран-концерна “Metal Storm”, выстреливала клиентов трескучими очередями, телефон схватил тепловой удар и начал опасно бредить, модем на пределе сил фильтровал базар, исторгая недопереваренные, дурно пахнущие письма; бухгалтерия учинила половецкие пляски на костях аудиторов, и временами палата дурдома “Ладушки” казалась тихой обителью счастья. Едва удалось одержать нелегкую победу в битве за урожай, собрав “зеленя” и полоснув конкурента-вредителя серпом по заказам, как в кабинет ввалились Первопечатник Федоров с “типа, графом” Рваное Очко. Отчаянно бранясь на эсперанто, они вырывали друг у друга из рук многострадальный листок бумаги, измаранный краской гуще, чем щеки сорванца — краденым из буфета вареньем. Визит предвещал локальный Армагеддон, но мы, как честные Третьи Лица, в конфликте не участвующие, обязаны дать разъяснения.
Надо сказать, что коллектив в главной типографии подобрался уникальный, можно сказать, экзотический. Как этот “философский бульон” ухитрялся булькать в нужном направлении, оставалось тайной из тех тайн, которые тщился разгадать еще Молла Ибрагим Халил, алхимик из Калдака. Мы же лженауками не балуемся, а значит, сразу бесцеремонно перейдем наличности.
Итак.
Иван Федоров, ветеран. Дезертировав из “оборонки”, где был конструктором многоствольных мортир, сделал карьеру в “Фефеле”, от печатного станка возвысясь до зав-производством. На этом посту сменил излишне остроумного предшественника, автора исторического афоризма: “Сроки существуют, чтобы их нарушать”. Мужчина изрядный, степенный, со всех сторон одинаково положительный, то есть круглый. Никогда не похмеляется, полагая, что организм следует держать в ежовых рукавицах. Особые приметы: пышные седые усы намертво срослись с рыжими бакенбардами.
Рваное же Очко, в миру — Аристарх Геродотович Нескромный, ранее выпускал партийную газету “Уездный набат”, печатая стотысячный тираж на линотипе, собранном вручную из швейной машинки “Зингер”, телевизора “Рубин” и горбатого “Запорожца”, пока не разочаровался в левой идеологии и не был подобран Шаповал, оценившей талант Нескромного по достоинству. Вертлявый, шустрый, въедливый, как жук шашель в ржавой вобле, своим неблагозвучным прозвищем он был обязан отнюдь не тому, о чем вы сейчас подумали, а излишней добросовестности. Есть в русском алфавите такие буквы: “б”, “р”, “е”, “д”, “о”, “в”, “ы”, “я”, с дырочками-пустотами внутри. Вот эти дырочки, на жаргоне полиграфистов, “очком” и называют. А “рваным” оно бывает, если макет с дрянным разрешением выведут или станок взбрыкнет — внутренность “очка” выходит с зубчиками, зазубринами и заусенцами, как ногти хиппующего оболтуса. Оно, конечно, “за третий сорт, для сельской местности” сойдет, да только у Геродотыча душа кипит. Всегда брак заметит: и легким глазом, и в очках, и через лупу, и другими противоестественными способами.
Первопечатник Федоров за план радеет. Ему заказ вовремя сдать надо. А тут Нескромный слюной весь цех заплевал: “Очко! Очко рваное! Нет, ты глянь, Ваня, ты только глянь!..”
Так и огреб кличку.
И вот стоят перед строгой барыней два титана, два Атланта. Разреши, мол, матушка, наш спор. Количество или качество? План или пропал?!
Вздохнула матушка. Отобрала у антагонистов предмет разногласий, пока не разорвали пополам.
Изучила с тщанием.
— Когда должно быть готово?
— Вчера, — отрезал Первопечатник Федоров, лязгнув гильотиной челюстей.
— А точнее?
— Вчера, говорю. В крайнем случае сегодня вечером.
— Сколько оттисков?
— Пять тысяч.
— Успеете. Переверстать и выкатать заново. Геродотыч, проследи. Головой ответишь.
— Сроки! Объемы! Матрена на сносях, родит с перепугу... — Федоров еще палит из мортиры-многостволки, но зря. Сурова Галина Великая. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Рваное Очко, победно вихляя тощим задом, спешит к верстальщикам. А нам, дорогой читатель, уже до смерти успели надоесть все эти технологические нюансы. Нам они, честно говоря, до этого самого. Что, и вам? И тоже до этого?! Значит, консенсус. Двигаем от физики к лирике. Не возражаете?
Берем, к примеру, дневник Галины Борисовны. И читаем запись о дне вчерашнем. Разумеется, читать чужие дневники бессовестно, но если наша героиня сроду никакого дневника не вела, то почему бы и не прочесть?
Вооружась фантазией вместо совести.
“...июля. (Так, это неинтересно... в “Шутихе” мы уже были... Ага, вот!)
...умеет расположить. Сразу видно, профессионал. Даже предгрозовое чувство тревоги — безотчетной, необъяснимой — во время разговора отступило. Конечно, умом я понимаю: пустые страхи, химеры воспаленного воображения, плоды усталости, но... За удачу всегда приходится платить. А вчерашний день был фатально, зловеще удачным. Мрачный парк, гулкая аллея, туша особняка нависает, давит... В способности Заоградина обволакивать людей речами, успокаивать, убеждать, создавая иллюзию безопасности и комфорта, есть что-то мистическое, иррациональное. Как и в моих страхах. Что уж говорить о Насте с ее депрессией и подавленным душевным состоянием? Разумеется, я тоже виновата в мытарствах девочки, и, наверное, именно комплекс вины вкупе с бархатной настойчивостью Мортимера Анисимовича не позволил сразу ответить отказом. Контракт по-прежнему не подписан, тесты — пустая формальность, и тем не менее...