Шрифт:
Часть первая. Пролог.
— Мамочка, расскажи мне ещё раз про папу… — Бертин обнял лохматого медвежонка, пошитого недавно ему бабушкой, расплющив по своему тощему, никак не поправляющемуся, тельцу.
— Что тебе рассказать о нём, медвежонок? Ты же всё уже знаешь… — Бертин сходил с ума по этим бурым и сильным животным, нередким в наших горах. И это детское прозвище, закрепившееся за ним, как и его" Бертин", спящий медведь, напоминало мне о том, как я и Тибольд никак не могли подобрать имя для нашего второго малыша. И только услышав о нападении медведя-шатуна на стоянку охотников, мы, переглянувшись, почти
— Как вы с папой познакомились? А правда то, что он достал для тебя эльдвайс и чуть не упал со скалы?
Эту историю наш с Тибольдом сын слышал уже тысячу раз, и я начала рассказывать её ему в тысячу первый.
Вдруг в дверь нашего дома постучали. Кто-то крикнул:
— Вдова Тибо! Вдова Тибо! Он умирает! Скорее! Помогите!
— Мама? — встревоженный голосок Авидеи раздался позади. Я погладила Бертина по голове и, добавив в голос побольше уверенности, сказала:
— Ложитесь спать… Я зайду к бабушке, пусть присмотрит за вами…
— Но мамочка… — Бертин был явно расстроен тем, что мне не дали продолжить свой рассказ, на что я поцеловала сына в лоб и заверила его:
— Утром расскажу, спи, медвежонок…
— Опять твоя работа… Когда папа был жив, он не позволял тебе отлучаться по ночам!!! — в голосе Авидеи я слышала раздражение. Вздохнула, повязала на голову тёплый платок, накинула полушубок и вышла в морозную ночь.
Яркие звёзды ослепили меня. У нас в горах они светились так ярко и были такими большими, что, казалось, протяни ладонь, и они попадают в неё, как гроздья спелой тамарины…
— Что случилось? — спросила я у сухонькой женщины, Калдии Тронг, нашего общинного бухгалтера и эконома.
— Он опять переел кульпачихи, а теперь задыхается…
Её супруг, тучный и ленивый сапожник Ольдат Тронг, имел индивидуальную непереносимость кульпачихи, нашей местной ягоды. Калдия поэтому старалась её не держать в своём доме, но Ольдат иногда приносил её от родственников или друзей, и демонстративно вкушал, заставляя свою жену и меня, лекаря нашей общины, очень сильно поволноваться. Ни в какую непереносимость он не верил, а когда приступ заканчивался говорил одно и то же:
— Это Калдия мне тычинки в брагу добавила… Вот меня и скрутило…
Брагу сапожник очень уважал и пил её практически ежедневно. Конечно же, никакой тычинки в браге отродясь не плавало: эта травка очень ядовита. Сумбарахов ею травить, а не лечить от алкоголизма…
Мы уже не спорили с упрямым сапожником, а просто лечили его. Я — травами и притираниями, а жёнка — уговорами да обниманиями.
— Ольдат, тебе же нельзя…
— Не суй свою тычинку в брагу, дура-баба… — забубнил сапожник, пока я помогала Калдии раздевать его да обтирать раствором калужника. Его покрасневшая, вздувшаяся на руках и лице кожа, мне определённо не нравилась. Такая краснота могла быть признаком апоплексии, но доктор из нашего центрального Стревина должен был явиться к нам в общину только в начале весны. Нужно было посоветоваться с отцом.
— Калдия, я ухожу, — и пока хозяйка меня провожала, быстро объяснила ей, как вредно Ольдату есть ягоды кульпачихи. Калдия горестно выдохнула, и её рот скривился:
— Айо, ты сама видишь, какой он упрямый! Что я могу?
— Поговори с ним…
— Бесполезно… Может, твой отец…?
Пожав плечами, я ушла. Редкие огни и звёзды были моими попутчиками в дороге до дома. До рассвета было ещё далеко, но сон уже убежал от меня.
Я заварила себе листья тумяны и стала прихлёбывать горячий отвар, наслаждаясь минутами тишины и красивым ночным небом…Наша хранительница Ада создала этот мир таким невыносимо прекрасным, что иногда у меня щемило сердце от радости и гордости, что я родилась именно здесь, на Адании!
Мой отец говорил, что не все миры такие правильные и светлые, как наш. Ада оберегает своё создание, лелеет его, охраняет… Пусть и в нашем мире не всё так совершенно, как нам, его жителям, хотелось бы, но мы стремимся к этому совершенству, идеалу…
Равенство, справедливость, труд для других — радость для себя… Эти и другие идеалы мы впитывали с молоком матери. Каждый человек на Адании знал, что отход от них будет означать крах, гибель не только конкретного отступника, но и со временем всего мира… Мы же хотели жить, и жить хорошо…
Когда рассвет стал заливать кухню неярким зимним светом, зевнув, я поднялась в свою спальню, стараясь почти не топать. Но деревянные половицы всё равно скрипели под моими ногами. Дети, слава хранительнице, не проснулись, и я стала быстро разоблачаться. Времени на сон оставалось не много, но я опять не могла уснуть, перебирая в голове события прошедшего дня и начала ночи. Мне в глаза попалась фотография нашей семьи, так и оставшаяся стоять на комоде в моей комнате.
Там были запечатлены я, Тибольд, шестилетняя Авидея и двухлетний Бертин. До трагедии оставался всего лишь год. Ещё один год безоблачного счастья, любви и устремлений. Кто знал, что нам с Тибольдом было отпущено так мало? Я давно не плакала, но сейчас, против моей воли, из глаз покатились слёзы.
"Вот и дожилась… Рыдаю одна ночью в подушку… Как какая-то там… вдова…"
Так, в тихих слезах, чтобы не разбудить детей, я и уснула…
С утра я отправилась к родителям, прихватив с собою непоседливого Бертина. Авидея отправилась в школу. До окончания её было ещё долгих три года, за которые она должна была определиться: какую профессию она хочет получить.
Станет ли она лекаркой, как я? Дар у неё был, и я старалась в ней его развивать. А может, она захочет стать архитектором и остаться в нашем стольном граде Деменеции? Там всегда очень востребована молодая и талантливая публика. Королева обожает приглашать в столицу юные дарования и покровительствовать им. Этот вариант развития событий мне не очень нравился, но я считала, что Авидея должна всё решить сама… Мои родители были с этим категорически не согласны. В своё время они не отпустили меня в столицу, посчитав и убедив меня в том, что там и без меня хватает лекарок средней руки, а у нас в общине постоянно требуются ловкие руки и верный взгляд.
— Вдова Тибо! Вдова Тибо! Там! Там! — раздались крики от околицы. Кто увидел меня, подходящую к родовому домику семейства Ньево и не отказал себе в удовольствии крикнуть мне на всю улицу.
Я оглянулась. Бертин прижался к моему боку, и я успокаивающе погладила его по голове. Что он там мог почувствовать через шапку? Но мой малыш улыбнулся мне ободряюще. Так мы всегда поддерживали друг друга.
Моё внимание тут же привлёк знакомый мне сапожник, бегущий со всех своих коротких и мощных ног в мою сторону.