Схватка за Амур
Шрифт:
– Да ты-то откуль знашь? Сам-от не служил ни разу!
– Не служил, – легко согласился Гриня, – да мы с тятей у казаков избы рубили, так я любопытничал. Старикан там один был занятной, Ведищев Корней Захарович, дак он мне столько понарассказывал!..
Парни сидели на поваленной лесине на таежной опушке, неподалеку от заводского поселка, вместе с другими молодыми казаками. Отдыхали.
Первая рота пятого батальона Забайкальского казачьего войска занималась зимними полевыми учениями. Рота была сформирована из бывших приписных крестьян Газимуровского завода, командовал ею Шамшурин. Бывший нерчинский исправник не ожидал, что вернется на военную службу да еще в казачье войско. Но он чуял, что к нему растет недоверие со стороны начальства, и тут ко времени подоспел призыв наказного атамана и военного губернатора Забайкалья генерала Запольского, который, срочно формируя Главное правление новой области и штаб войска, обратился с приглашением к чиновникам и отставным офицерам в Иркутской губернии. Такой ход генералу подсказал Дмитрий Иринархович Завалишин, ставший, по рекомендации генерал-губернатора, чуть ли не официальным советником атамана. И многие, надо сказать, откликнулись и получили должности. Шамшурину дали роту и чин подъесаула.
Новых казаков учили ползать по-пластунски произведенные в урядники армейские старослужащие. Сам командир роты прошелся вдоль строя перед началом учений, распушил небрежно одетых – а таких было много, поскольку казачью форму еще не выдали, и новобранцы одевались, кто во что горазд, – и отбыл по своим делам. Сотник, заместитель командира, приказал хорунжим разбить роту на десятки, а урядники стали гонять рядовых ползать по глубокому снегу с кое-как вытесанными из досок «ружьями». Раз за разом, до полного изнеможения.
У парней, непривычных к ползанию вообще – нужды такой в жизни как-то не возникало, – получалось плохо: кто-то приподнимался на локтях, кто-то на коленках, выставляя кверху зад, – и по тем, и по другим тут же прогуливалась палка урядника, не так чтобы очень уж сильно, однако весьма чувствительно. Когда Кузьму в третий раз «приласкали» батогом, он встал, вырвал палку из рук пожилого «учителя» и с треском переломил ее – даже не через колено, а просто согнул и сломал. А батожок был толщиной пальца в три, а то и все четыре. Урядник испуганно посмотрел на парня, а тот процедил сквозь зубы:
– Ишшо раз тронешь, я тебя так же переломлю.
Ни хорунжие, ни сотник нарушения дисциплины не увидали, а урядник жаловаться не стал. Только вздохнул и спросил:
– И как же тебя учить, обалдуя?
– Показал бы сам, как надобно, – дружелюбно посоветовал Кузьма.
– Ну, коли так, гляди…
Урядник упал на руки, лег на живот, раздвинул ноги, согнув в коленях, и, резво двигая то левой рукой и правой ногой, то наоборот, правой рукой и левой ногой, быстро двинулся вперед. Снег был рыхлый, глубокий, «учитель» то и дело зарывался с головой, но продвигался в нужном направлении и всю дистанцию прополз меньше, чем за минуту.
Весь десяток казаков следил за ним, не отрываясь.
Урядник встал, отряхнулся и махнул рукой:
– Марш-марш!
Кузьма крякнул и первым плюхнулся в снег.
Ползал он по-прежнему плохо, но усердно. Гринька за ним еле успевал.
Устинья Макаровна сидела с двумя грудничками: Аринке, дочке Гриньки и Татьяны, уже исполнилось полгода, а Федюне, сыну Кузьмы и Любаши, – только три месяца. Острожное начальство помнило о том, что венчание молодых проходило по прямому указанию и в присутствии генерал-губернатора, то есть главноначальствующий края как бы благоволил семьям Шлыка и Саяпина, поэтому мамаш по нескольку раз на дню беспрепятственно отпускали покормить и поводиться с детьми, а иногда и разрешали ночевать вне острога. Но это касалось, прежде всего, Любаши, поскольку Татьяна и прежде жила бесконвойно, в доме Савелия Маркелыча. Старый фельдшер, неожиданно для себя обзаведшийся большой семьей – он с открытой душой принял как родных и Гриньку, и Кузьму с Любашей, и, разумеется, их детей, – прямо-таки помолодел и начал, ко всему прочему, ухаживать за Устиньей Макаровной, намекая, что не худо бы всем объединиться в одном доме. Дом у него был просторный, строился в расчете на ораву детей, да вот Бог не дал ни единого, зато тепе-ерь…
Устинья Макаровна ухаживанье принимала благосклонно, частенько привозила в санках ребятишек к нему домой, заодно и стряпала на всех – Татьяне было некогда: лазарет Савелия Маркелыча теперь обслуживал и казаков, а у них каждый день что-нибудь да случалось. Ну и на заводе травмы участились, поскольку в цехах стало больше каторжных, взамен мастеров, ушедших в казаки. Немногие оставшихся вольнонаемных, из тех бывших приписных, что по возрасту в строй не годились, хлопот лазарету почти не доставляли.
Вечером на ужин за большой стол собиралась вся «семья». Прибредали чуть живые от усталости казаки, Устинья Макаровна суетилась на кухне, подгоняя со стряпней молодух, которые к этому времени успевали покормить и убаюкать своих чад. Савелий Маркелыч нацеживал в графинчик кедровой настойки, ставил граненые чарки зеленоватого стекла – себе, Устинье Макаровне и казакам, – кормящим матерям не полагалось, он за этим строго следил. Пока Гринька и Кузьма умывались, стол был накрыт, чарки налиты, и дед, как Савелия Маркелыча стали называть в «семье» с самого первого общего застолья, терпеливо ждал, когда все рассядутся.
Вот и в этот февральский вечер все начиналось, как обычно. Только женщины немного замешкались с накрыванием стола: не ко времени раскапризничался Федюня, а за ним захныкала Аринка, процесс укачивания затянулся, и пришлось в него вмешаться папашам. Они, между прочим, занимались этим с удовольствием, и дети, несмотря на весьма юный возраст, хорошо различали, кто их убаюкивает. И быстрее и охотнее засыпали на руках отцов, вызывая тем самым их гордость и ревность мам.
Когда наконец все успокоилось, и едва не поссорившиеся родители заняли свои места, Савелий Маркелыч вдруг сказал:
– Сегодня, ребятушки, вечер особливый. Хочу, чтобы вы были свидетелями… – Он смущенно потупился, а парни переглянулись с женами и вдруг заметили, как зарделась Устинья Макаровна.
– Вот оно што-о-о… – протянул Кузьма, а Гринька мотнул золотым чубом:
– Ты бы не бухтел, брат. Вишь, дело сурьезное.
Кузьма, хоть и был старше, а частенько слушался молодого Шлыка: тот много чего повидал на пути из Тулы в Забайкалье и разбирался в жизни куда как лучше побратима. И на этот раз кивнул согласно и замолчал, а Гринька подбодрил фельдшера:
– Давай, дед, выкладай свою особливость. Да долго не тяни: голод – не теща, пирожка не подаст.
– А вы ешьте, мои хорошие, ешьте, – засуетилась Устинья Макаровна, однако молодые не обратили на ее слова внимания, вопрошающе глядя на Савелия Маркелыча.
Тот как-то по-особому вскинул голову, будто норовистый рысак, и встал. Взял свою чарку, но сразу поставил на место, одернул рубаху-косоворотку, подпоясанную наборным кавказским ремешком. Видно было: волнуется.
– Дорогие мои! – сказал он надтреснутым тенорком и оглядел сидящих. – Да-да, вы все за последнее время стали для меня дорогими. Родными! – с силой выделил фельдшер, видимо, особо значимое для него слово. – Сначала Татьяна, она вообще как дочка, потом – остальные. А уж внуча-ата-а! – Дед даже зажмурился от удовольствия, произнося это сладкое для него слово. Родители переглянулись с довольными улыбками и ухмылками, а он продолжил: – Так вот, дорогие: чтобы стать родными по-настоящему, решили мы с Устиньей Макаровной соединить наши руки и наши жизни на все те годы, кои нам остались на этом свете. То есть обвенчаться. Вот такое мое заключение.