Схватка за Амур
Шрифт:
Невельской перечитал эту запись в своем «судовом журнале» и задумался. «Безопасность и направление исследований» – оно, конечно, верно, однако случай этот имел лично для него особое значение. Он потребовал от начальника экспедиции, больше того – от представителя российской власти, преодоления некой нравственной «голгофы». С настоящей Голгофой она, конечно, не сравнима – ну, так и он не Иисус Христос.
Дело-то, в общем, было несложное. Невельской отправил в Войд маленькую карательную команду – приказчика Березина, а с ним пятерых вооруженных казаков и матросов. Они должны были арестовать виновных и доставить их в Петровское вместе с украденными вещами. Предприятие могло оказаться рискованным, поскольку неизвестна была точная численность противников, но Березин, не раз показавший себя смелым и решительным человеком, сказал, что справится.
И действительно – справился.
В селении их окружили пьяные гиляки, человек восемьдесят, под предводительством маньчжура. Они что-то орали, размахивали палками и копьями и вообще вели себя буйно. Пьяная толпа, она везде ведет себя одинаково – хоть на Волге, хоть на Амуре, хоть на Сакраменто (где Березину довелось видеть буйство пьяных золотоискателей). Но русские не струсили – наставили на буянов пистолеты и сабли, а Березин объявил, что, если виновные не будут немедленно выданы, он прикажет всех убить, а селение уничтожить. Как ни странно, его поняли и все исполнили – зачинщиков бандитских действий повязали (в том числе и маньчжура), украденные вещи собрали. Команда Березина доставила все в Петровское; несколько жителей селения отправились с русскими к «большому начальнику» просить за своих земляков, и перед Геннадием Ивановичем встал непростой вопрос: как наказывать провинившихся аборигенов и как – подстрекателя маньчжура. Сажать под замок на какое-то время – так и кутузки-то нет. Накладывать штраф – денег у них нет, а мехами – нельзя: получится та же «обираловка», какой занимаются маньчжурские купцы.
– Розги, – сказал Дмитрий Орлов. – Это они хорошо поймут.
– Как – розги?! – вскинулся Невельской. – Это же унижение человеческого достоинства!
Геннадий Иванович категорически противился телесным наказаниям, широко применяемым в российском флоте; по крайней мере, на «Байкале» под его командованием не произошло ни одного такого случая; хотя провинившиеся матросы были, но их наказывали внеурочными работами и отсидкой в карцере.
– А вот так, ваше высокоблагородие. Иного наказания они не поймут. Вы же знаете: у них действует лишь один закон – натуральная сила. Вы им причиняете боль – значит, вы сильнее, и вас надо слушаться. А все другое они сочтут вашей слабостью и уважать вас не будут.
По некотором размышлении Невельской был вынужден признать правоту Дмитрия Ивановича. И все руководство экспедиции согласилось с этой мерой, хоть и выказывали всячески свое отвращение.
Невельской приказал собрать население трех ближайших деревень, объявил во всеуслышание, в чем заключается вина арестованных гиляков и подстрекателя маньчжура, и устроил показательную порку – по тридцать розог каждому, после чего определил их на три дня таскать из леса бревна.
И снова прав оказался Дмитрий Иванович: гиляки и тунгусы выразили «большому начальнику» уважение за справедливость. Особенно они были довольны тем, что маньчжур получил такое же наказание, как и гиляки. Сами же маньчжурские торговцы впоследствии при своих конфликтах с аборигенами стали обращаться с разбирательством к русским. То есть все признали законность их власти.
Тут бы и радоваться начальнику экспедиции, а Геннадий Иванович несколько дней хандрил и жаловался своей ненаглядной Катеньке:
– Они же, Катюша, как дети малые неразумные, а я их розгами! Розгами!! Стыд-то какой, а!
– Успокойся, мой родной, – увещевала мужа Екатерина Ивановна. – Или тебя в детстве не пороли за какие-нибудь провинности?
– Да как-то обошлось, – удивленно, словно впервые об этом задумался, отвечал Геннадий Иванович. – Отец и дед умерли один за другим, когда мне десять лет минуло, матушка никогда детей не наказывала, а у меня было три сестры и брат…
– Они все живы? Я как-то ни разу тебя не спрашивала…
– Да, так и живут в деревеньке нашей Дракино, в Костромской губернии. Одна только Лизанька, это четвертая сестра, рано умерла, а остальные, слава богу, живы. Вот закончится моя служба здесь, на крайнем Востоке, и поедем мы с тобой, мое солнышко, сначала к моим родным, потом к твоим, в Пензенскую губернию. А выйду в отставку – там же где-нибудь и обоснуемся.
– Ой как хорошо! – захлопала в ладоши Катенька. – Теперь у меня будет о чем мечтать.
Невельской усмехнулся:
– Ты еще совсем ребенок, моя милая: все дети мечтают жить в деревне. А мне вот хочется, чтобы в следующую навигацию к нам пришел пароход и остался в распоряжении экспедиции. Но, чтобы эта мечта сбылась, надо заранее найти каменный уголь для паровой машины. Не везти же его из Забайкалья.
– Каменный уголь? – наморщила чистый лобик Катенька. – А как он выглядит – я никогда не видела?
– Ну-у, такой черный-черный камень. Матовый, а на сколе блестящий, словно полированный. А зачем тебе это?
– Сейчас… сейчас… – Катенька задумалась, потом достала из комодика жестяную коробку из-под немецкого печенья, в которой хранила принадлежности для шитья – иголки, нитки, пуговички, ножницы, – порылась в ней и извлекла большую черную пуговицу с двумя дырками, в каждую из которых мог бы войти ее мизинчик. – Такой, да?
Геннадий Иванович взял пуговицу, повертел между пальцами, потер и удивленно уставился на почерневшую кожу. Потом, приложив небольшое усилие, разломил пуговицу пополам, как раз по дыркам, – в сколе искоркой мелькнуло отражение горящей свечи.
– Солнышко, откуда она у тебя?
– Помнишь, незадолго до Нового года Соня с мужем привели к нам четырех гиляков с Сахалина? Они приехали посмотреть на русских…
Катенька рассказывала, а Невельской вспоминал этот слегка забавный и одновременно печальный случай. Забавный по форме и печальный по содержанию.
Действительно, молодая гилячка Соня, та самая, которая первой из аборигенов помылась в бане, а потом и мужа уговорила, и они вместе построили у себя в деревне русскую баню, – так вот, она (муж только сопровождал) буквально за руку привела в дом Невельских родственников, приехавших с острова, из селения Дуэ, и узнавших, что на Амуре теперь начальники – русские.
Екатерина Ивановна уже привычно усадила их на ковер посреди комнаты, угостила ячменной кашей и чаем со сладким печеньем (из заготовок к Новому году), слушала их разговоры – она уже неплохо понимала гиляцкую речь. Гости хвалили дом, хозяйку, удивлялись чистоте и порядку. Особенно им понравилась печь. Они рассказали, что в их селении долго жили пять русских матросов. Их «большая лодка», на которой было много людей, разбилась во время бури; все погибли, а они спаслись. Построили дом, а в нем – такую же печь, большую и горячую. Возле этой печи собирались мужчины селения, курили трубки и слушали рассказы матросов про далекую страну Россию. Матросы очень скучали по своей российской земле, а потом построили новую лодку и уплыли. Но, говорят, лодка тоже утонула. Жалко русских, очень жалко!