Схватка за Амур
Шрифт:
– Нет, ты представляешь, Катюша, – заговорил он, еще возбужденно, но уже без красных пятен на лице, – Невельской опять лезет на рожон! Пишет мне о скорейшем занятии заливов и бухт до корейской границы: мол, по весне к побережью иностранцы наведываются, и надо им дать укорот…
– А ты что, не веришь Геннадию Ивановичу?
– Да верю я, верю! – досадливо махнул рукой Николай Николаевич. – Как не верить! Мы с ним год назад об этом в Петербурге говорили. Но сейчас можно бы и погодить. Он же знает: чтобы в каждой бухте посты ставить – ни сил, ни денег нет, но ему – вынь да положь! Ты уже знаешь РАК, эту архаичную Компанию, которая воистину, подобно раку, только и пятится назад, так вот, я не могу ее заставить снабжать экспедицию продовольствием и товарами, как положено, а Невельской мне толкует, что надобно еще людей и офицеров присылать. Где я их возьму и на каком основании пошлю?! Сейчас главное – занять Амур, а исследовать его можно и после! Он России нужен, чтобы в случае войны Камчатку защитить, но нам и это запрещено царским указанием. Я же ему написал об этом, а он, как нарочно, рассылает своих исследователей во все концы края и докладывает мне, какие герои его подчиненные в экспедиции. Тот же подпоручик Орлов доказал, что миддендорфовские пограничные столбы – ерунда на постном масле, что хребет, указанный в Нерчинском трактате, заворачивает на юг, пересекает Амур еще до Уссури и уходит в Китай. На что я всегда и надеялся. Замечательно, снимаю шляпу перед Орловым, но как я сейчас сообщу об этом государю? Он же начертал на моем докладе: «Рановременно сие», – явно под воздействием Нессельроде. А война начнется – и тогда будет поздновременно, то спросят-то все равно не с Невельского или, более того – с Нессельроде, а с меня.
– Так ты что, за себя боишься? – удивилась Екатерина Николаевна и встретилась взглядом с изумленными глазами мужа.
– А ты как думаешь?! – Он от волнения снова вскочил, но тут же вернулся на место и как-то грустно усмехнулся. – Конечно, боюсь. Только не за себя лично. Боюсь, что не успею совершить всего, положенного мне Судьбой. Не случайно же я сны вещие вижу. – Помолчал, покачивая головой. – И в конце концов неважно, через кого и как Судьба мне это положенное определила – через сновидения или через царские указания. Государь, ведь он тоже не с потолка свои указы берет.
– Все ты успеешь, милый, – мягко сказала Катрин. – Мне кажется, человек живет, пока не совершит того, что ему положено Господом Богом, или Судьбой, что, в общем-то, одно и то же. А когда все совершит – ему и умирать нестрашно.
Муравьев взял ее руку, поцеловал, погладил:
– Не по годам ты, матушка, мудра. – Сказал уважительно, встал и спокойно прошелся по комнате. Остановился у окна, рассеянно оглядывая заснеженные дали за Ангарой. – Наверное, теперь я лучше понимаю Невельского, его спешку. Но вот он почему-то ничего понимать не хочет и меня уже считает едва ли не тормозом для его замыслов. Когда меня недруги не понимают – ладно, на то они и недруги, но мы-то с Геннадием Ивановичем – единомышленники!
В его голосе прозвучали не только остатки злого раздражения, но и горечь недоумения. Она-то сейчас хорошо понимала мужа: устал генерал биться в стену столичного равнодушия и враждебности, устал от непоследовательности императора, который то дает ордена за «неутомимую деятельность и полезные труды по управлению обширным краем», то порицает за «рановременные» предложения по укреплению этого самого края. Она знала, о каком отвергнутом царем докладе упомянул Николя – он никогда не скрывал от нее своих «дерзаний», как с иронической усмешкой говорил о своих предложениях, отсылаемых в Петербург. В докладе именно и говорилось об увеличении на Амуре численности солдат и казаков во главе с офицерами и о занятии района Кизи с выходом к Де-Кастри – то есть о том, что просил Невельской. Но было там и нечто большее. Муравьев просил государя перевести Амурскую экспедицию из Российско-Американской компании в разряд государственной, что позволило бы улучшить ее снабжение и засчитывать служащим на Амуре, в силу жесточайших условий их деятельности, год за два, с соответствующими льготами. А кроме того, не надеясь на Компанию, он приказал отправить в Петровское медикаменты в расчете на 12 больничных коек, а с открытием навигации командировать из Охотска нижних чинов морского ведомства и казаков, сколько возможно, и снабдить экспедицию дополнительно продовольствием.
Делал Николай Николаевич, что было в его возможностях и силах, а получал удары не только от «чужих», но и от «своих».
Она сочувственно вздохнула и, видимо, слишком громко, потому что Николай Николаевич обернулся:
– Ты что-то хочешь сказать?
Она подумала и кивнула:
– Ты напрасно раздражаешься, дорогой. Вы с Невельским в одной лодке и плывете к одной цели. Только он – на веслах, а ты – за рулем, его задача – грести изо всех сил, а твоя – обогнуть рифы и мели. Он сидит спиной и не видит этих рифов, ему хочется доплыть быстрее, а для тебя главное – не потерпеть крушение… – Она смешалась, увидев, что муж улыбается. – Что-то не так?
– Все так, все так, родная моя. Просто я удивляюсь, что Геннадий Иванович – природный моряк, но до такого объяснения не додумался. А ведь оно и ко мне с государем приложимо: я – на веслах, государь – за рулем…
3
Он вдруг снова помрачнел. Сказал о государе и вспомнил случай на традиционном новогоднем «мужицком балу» в Зимнем дворце. Эти балы, на которые допускались все сословия, проводились в канун Нового года. Там собиралось много народу, любой желающий мог приблизиться к царской чете и высказать свои пожелания, а Муравьев не любил толчеи, лезть на глаза царю нужды не было, потому и в мыслях не держал там появляться. Однако накануне курьер доставил пакет от министра Императорского двора Петра Михайловича Волконского, а в пакете – приглашение на этот самый новогодний бал и пояснение, в каком мундире надлежит быть генерал-губернатору и в каком платье – супруге.
Николай Николаевич чертыхнулся про себя (вслух было опасно: стены отеля «Наполеон» могли иметь «уши»), но делать нечего – от приглашения в царский дворец верноподданные не отказываются, а Муравьев искренне любил своего императора и был готов для него на любые подвиги.
– Дмитрий Васильевич и Елена Сергеевна тоже получили приглашение, – заметила Екатерина Николаевна, когда муж поделился с ней новостью.
– Вот как? – усмехнулся Николай Николаевич. – Леночка Молчанова имеет успех в столичном обществе. Не иначе тетушка с дядюшкой расстарались.
Муравьев прибыл в столицу со свитой, в которую входили адъютанты, офицеры и чиновники по особым поручениям, а также – походная охрана во главе с вахмистром Аникеем Черныхом. Все были без жен, кроме Молчанова, за которого ходатайствовала Мария Николаевна Волконская (вернее, она обратилась к Муравьеву ради своей любимицы Леночки, в неполных 15 лет выданной замуж за молодого чиновника Главного управления Восточной Сибири). Ей очень хотелось, чтобы дочь окунулась в высший свет, не без оснований надеясь, что на нее обратят внимание. И действительно, юная красавица произвела фурор в столичном бомонде – надо думать, не только своей прелестной внешностью (императорский двор и его окружение этим было не удивить), но скорее именем своим, окутанным мрачноватым ореолом отца, князя-каторжанина. Ее приглашали на балы, приемы, при этом мало обращая внимания на ее супруга, ординарно красивого, но не более того, молодого человека. Насколько такое положение уязвляло самолюбие Дмитрия Васильевича, Муравьев осознал, когда перед очередным выходом в свет Молчанов явился к нему чуть ли не со слезами на глазах и просил запретить Елене Сергеевне, как он выразился, «шастать по этим вечеринкам».
– Да как же я могу? – удивился Николай Николаевич. – Я и вам-то запретить не имею права, разумеется, при условии, что вы ведете себя благопристойно и не позорите звания чиновника. Случись же что-нибудь наоборот, я просто уволил бы вас сей же час и дело с концом! И чем вам приемы и балы не по нраву? Вас как-то не так воспринимают?
Молчанов мучительно покраснел.
– Меня никак не воспринимают, – выдавил он. – Я рядом с Леной – пустое место!
– А что же Елена Сергеевна? – поинтересовалась Екатерина Николаевна, присутствовавшая при разговоре. – Она что, не понимает, что мужа нельзя подвергать такому унижению?
– Мне кажется, она понимает, но ничего не может с собой поделать. У нее просто закружилась голова оттого, что ее принимают как княжну, а не дочь каторжанина. Она летит, как мотылек на свечу, а остановить ее некому. Моих увещеваний она не слышит! А кроме того… – Дмитрий Васильевич запнулся, опустил глаза, и Муравьев мгновенно понял его, потому что не столь уж давно и сам переживал нечто подобное: у молодого чиновника нет таких денег, чтобы обеспечить частые выходы «в свет» красавицы жены, а появление ее на балах даже дважды в одном и том же платье смерти подобно.