Схватка
Шрифт:
Вслед за этим мост осел и распрямился под моей тяжестью, словно я стоял на резиновой ленте. Проделав несколько замысловатых гимнастических упражнений, я уцепился за перила обеими руками. Неведомая сила увлекала меня вниз, навстречу металлическому хранилищу для голов. Я беспомощно перебирал ногами, стараясь найти хоть какую-то точку опоры.
В конце концов я уперся ступнями в крышу хранилища. Резкая боль пронзила обе ноги, отдаваясь в бедрах. Задрав голову, я отчаянно выискивал, за что бы ухватиться, и тут заметил, как лаборатория свободно вращается в центре Впадины, медленно испаряясь. Ро и Вильяма к тому времени
Холод, сковавший меня поначалу, отступил. Рефрижераторы бесшумно соскользнули вниз и, пробив стенки камеры, брызнули струями холодной голубой жидкости, заполнившей дно Впадины, окатив меня с головы до ног. Все, что я опишу вам дальше, по моему собственному разумению, всего лишь бред больного человека.
Каким образом инстинкт способен предостеречь от опасности, с которой никогда прежде не сталкивался ни один из людей? И все-таки, облитый этой неизвестной жидкостью, я почувствовал ужас и отвращение. Страх оказался настолько силен, что я снес перила моста, словно они были сделаны из тонкого алюминия. Я знал, что это не жидкий газ из рефрижераторов. И что смерть от обморожения — это не самое страшное.
Подтянувшись на руках, я вытащил ноги из трясины и, закинув одну из них на опору, оказался на метр выше. И все-таки я не вылез до конца из этого колышущегося озерца, оно продолжало просачиваться внутрь меня.
Я почувствовал, как меня наполняют чужие чувства и воспоминания. Воспоминания покойников. Воспоминания, вытекшие из четырехсот десяти голов в трансформированное кристаллическое временное пространство. Информация хлынула в густое озеро, состоящее из чего-то ранее никем не виданного, в то, что нельзя даже назвать веществом. Во что-то вроде эссенции или холодного варева.
Часть этих воспоминаний до сих пор остается со мной. В большинстве случаев я не знаю, кому они раньше принадлежали. Но вижу лица, слышу голоса, вспоминаю эпизоды, происшедшие на Земле в те времена, когда меня и на свете не было. Я никогда не упоминал об этом ни в официальных беседах, ни в частных по одной-единственной причине: чужая память наполнила меня, словно чашу, она изменила меня, вытеснив часть моих собственных воспоминаний, и я не хочу, чтобы это подтвердилось.
Одно из воспоминаний, самое потрясающее, думаю, все-таки нужно записать, хотя и без официальных процедур. Должно быть, этот кусок памяти перешел ко мне от самого Кимона Тьери. В нем есть что-то неуловимое, роднящее его со зрительными образами, которые я демонстрировал Фионе Таск-Фелдер. Уверен, что в этом страшном пруду в меня проникли его предсмертные мысли. Я ненавижу это воспоминание. И ненавижу Тьери.
Подозревать какого-либо человека в двуличии, злобности и жадности — это одно; знать это наверняка, на все сто процентов, — совсем другое. С такими открытиями лучше никому не сталкиваться.
Последние мысли Кимона Тьери были не об ожидавшем его славном путешествии и не о долгожданном превращении в существо высшего порядка. Нет, он страшился возмездия. В те последние моменты, что предшествовали вечному забвению, он сознавал, что породил ложь и навязал ее сотням тысяч других людей, ограничив их свободу и индивидуальность, а потому боялся попасть в ад, в полном соответствии с учением, привитым ему в воскресной школе…
Он стал жертвой лжи другого уровня, созданной его предшественниками, чтобы наказывать
Я карабкался по опорам, стараясь подняться как можно выше над этим страшным озерцом. И чем больше удалялся от Полости, тем прочнее становились прутья. И все-таки даже самые прочные из них постепенно теряли форму и сгибались. Цепляясь за них, словно обезумевшее от ужаса насекомое, я, сам не знаю, как, умудрился преодолеть двадцатиметровую высоту и добраться до двери. Это произошло минуты через три после бомбежки, если время вообще было тогда властно над Ледяной Впадиной.
Спасатели наткнулись на меня, когда я переползал через белую линию Вильяма. Они хотели было спуститься в шахту, чтобы спасти остальных, но я убедил не делать этого. Видя мое состояние, они не стали упорствовать.
Я лишился верхнего слоя тела, толщиной с полсантиметра, и всех волос. Именно такой вид бывает у человека, облитого сверхохлажденным газом.
Два месяца я беспробудно спал в подвешенном состоянии, в специальной палате госпиталя Инь Сити. Меня погрузили в специальный органический состав. Кожные, мускульные и костные клетки приживлялись на моем теле под руководством микрохирургических приборов. Через два месяца, после пробуждения, мне показалось, что я все еще в Ледяной Впадине, что я барахтаюсь в озерце и постепенно просачиваюсь через сферическую Полость, словно вода через податливую губку, медленно погружаясь в Вечное Спокойствие. Я не ощутил ни малейшего страха, потому что все мои чувства давно атрофировались.
Томас пришел в палату, когда я уже соображал, кто я такой и где нахожусь. Он сел возле кровати и улыбнулся, напоминая покойника стеклянными глазами и бледной кожей.
— Я проиграл, Мики.
— Мы проиграли, — прохрипел я еле слышно.
Ощущение было такое, словно тело мое поместили между ледяными кубиками. Низко нависший черный потолок, казалось, засасывал в себя мое естество, чтобы выплюнуть затем в бескрайний космос.
— Ты единственный, кто выжил, — сказал Томас. — Вильяма и Ро спасти не удалось.
Хотя я и сам догадывался об этом, но подтверждение этой догадки стало для меня страшным ударом.
— Тебя полностью восстановят, Мики. Ты еще меня переживешь. А знаешь, я ведь ушел из директоров. — Он встретился со мной взглядом и скривил рот в иронической усмешке.
— Искусство политика заключается в том, чтобы избегать катастроф, находить выход из трудных ситуаций, действовать на благо всех, в том числе и твоих врагов, даже если они не понимают, в чем их благо. Разве не так, Мики?
— Да, — прохрипел я.
— То, что я просил тебя сделать…
— Я это сделал.
— Дело получило широкую огласку, Мики. Мы здорово им врезали, они пока еще даже не поняли, во что им это обойдется… Точнее, они сами себе врезали.
— Кто сбросил бомбы?
Он покачал толовой.
— Какая теперь разница? Все равно никого не допрашивали, не было никаких арестов и приговоров. Никто ничего толком не видел. К тому времени, когда мы снарядили группу захвата, он, должно быть, уже успел ускакать на сотню-другую световых лет.