Схватка
Шрифт:
— Царь — полный дурак, — говорил Иван Хованский своему сыну, — он лезет на Русь, на Литву, заявляя, что эти земли принадлежат ему по праву. Какому? Нет такого права ни в одной московской грамоте! Ну, хорошо, прежние государи хотя бы называли себя Рюриковичами. Рюриковичи из Киева да Новгорода вышли. Ну, а наш идиот? Кто он? Какие Романовы когда владели Литвой или Русью? А Гедиминовичи владели! Гедимин был верховным князем Литвы и Руси! И я здесь править буду после войны! И вот у меня на то право, как раз есть!..
— Отец, зачем все это? — Петр, не выдержав долгой паузы, указывал кнутом на горящие дома Орши: — Что нам-то останется?
— Ничего ты не понимаешь, — Иван Хованский отвечал, даже не повернув к сыну головы, — я вызываю на бой Кмитича. Иначе он не придет. Он вновь унизить меня хочет тем, что ушел, и мнит себя непобедимым до того, как царь мир подпишет с литвинами. А я спешу. Сейчас мое время. Я тоже хочу хотя бы раз быть с лавровым венком на голове, а Кмитича хотя бы раз увидеть бегущим, прячущимся от меня под мостом, за кустом с дрожащими от страха коленями.
— Брось, отец, — Петру стало даже смешно, — не таков Кмитич, как ты его тут расписал! Не будет он бежать и прятаться под мостом. Скорее мы побежим. А вот тебя я не пойму. Ну, зачем постоянно лезть в то место, где уже не раз нам морду набили?
— Чтобы ответить на удар ударом! — отвечал московский князь, бросая злые взгляды на сына. — И времени у нас, Петя, мало. Царь, того и гляди, мир подпишет с королем. И тогда в Москве все будут на меня пальцем показывать, мол, вон тот, кого литовец Кмитич, молодой оршанец, поколотил по всем местам, да сыночка по башке огрел и в полон взял. Еле выкупили! Этого хочешь?
Не ответил Петр, лишь усмехнулся, покачав головой. «Ну, право, отец, как ребенок, рассуждает! А вдруг не выйдет ничего из его мести? А вдруг еще раз разобьет нас Кмитич! Так ведь еще хуже будет! Еще пуще пальцем тыкать в Москве начнут да смеяться!»
От Орши двинулся Хованский к Борисову. Его рать, с подкреплением из Витебска увеличилась до пяти тысяч человек. Но все равно Петр отговаривал от похода — ведь Борисов крепок стенами да башнями. Там большое войско нужно иметь для захвата города.
Из Борисова, впрочем, навстречу Хованскому вышло несколько хоругвий, общим число не больше двух тысяч. Столкнувшись, оба войска после непродолжительного боя, не давшего никому преимущества, отошли каждое в свою сторону. Литвины, посчитав, что их слишком мало для битвы в чистом поле, ушли за крепкие муры Борисова, а Хованский-таки не решился идти на город, также уразумев, что «в самом деле, сил маловато»…
Кмитич с войском проявился внезапно, в начале марта, когда только-только пошли первые по-настоящему солнечные дни, плавящие снег и лед, а в весках, там, где все еще жили люди, запели «Гуканне вясны»:
Благаславi, мацi, Вясну гукацъ, у-у-у! Вясну гукацъ…Песни, призывающие весну, кажется, действовали. Снег уже первого марта значительно растаял даже здесь, на севере Литвы. Мягкую от влаги землю исполосовали веселые ручейки, покрыли плоские лужи. На таком бездорожье, казалось, трудно передвигаться большому войску. Но Кмитич как-то быстро успел, чтобы перекрыть Хованскому дорогу на родную Барань, которую московский полководец намеревался также спалить, уничтожив оружейные мастерские, знатные конюшни — гордость Кмитичей. Вероятно, и не Кмитич спас Барань, а именно весна, а точнее праздник ее скорейшего призыва. Ратники Хованского, кажется, все до единого заразились от своего воеводы мыслью, что все литвины — это колдуны, волхвы, и они могут заворожить, задурить и внести панику в ряды самых смелых воинов. Разведывательный отряд московитов оказался на окраине Барани, и уж точно бы вступил в нее, если бы не загадочная картина, открывшаяся изумленным хованским желдакам поздно вечером: молодые женщины или же девушки, запалив костер, разостлали солому на горке, сели на нее, и в притихшем вечернем воздухе все еще холодном и сыром разнеслось душераздирающее «у-у-у-у!». Девушки пели:
Благаславi, мацi, Вясну гукацъ, у-у-у! Вясну гукацъ, цёплага лета, Дажджа, у-у-у! Дажадацъ Ой, вясна, вясна Вясняна… у-у-у!Московитам, припавшим за голыми ветками кустарника, слова песни, как и сама песня была практически не слышна, а вот завывание на припев они расслышали четко. От этого завывания их кровь холодела в жилах.
— Никак ведьмы! — сказал один своим товарищам.
— Точно, — кивали ему в ответ другие, — по нашу душу ворожат!
— Ну, их, к бесам! Айда, робяты, отсель! Дурное место! — испуганно дергал всех за рукав самый осторожный.
Ратники поднялись с колен и осторожно, испуганно оглядываясь на горку, где мерцал огонек костра и то и дело доносилось душераздирабщее «у-у-у!», удалились.
Ну, а девушки и сами не догадывались, что не только «гукали вясну» этим сырым мартовским вечером, но и защищали свое родное местечко от разорения. Пока…
К немногочисленному литвинскому войску Кмитича присоединились триста двадцать партизан под командованием Александра Сичко.
— Где Елена? — первое, что спросил у Сичко Кмитич, явно волнуясь.
— Не знаю, — покачал тот своей головой в волчьей шапке, — знаю только, что ранена она. Ее Плевако спас, заслонил собой от мушекета. Но в голову ей все равно пуля попала.
— Как она? — Кмитич побледнел.
— Судя по голосу, в здравом рассудке. Голос твердый. По крайне мере в те несколько минут, что я ее видел, до того, как десять человек переправили ее по мосту через Днепр, она не производила впечатление тяжело-раненной. Хотя лежала на носилках. Куда ее отряд ушел, то никто не знает. Даже я.
— И она ничего не передала мне? Быть не может! — взволнованно взмахнул руками Кмитич.
— Почему? Передала, — закивал головой Сичко, — сказала, чтобы не волновался и не думал о ней. Ее слова: «Пусть думает об этом волке Хованском». Вот и все, что Елена передала тебе, пане.
Лицо у Кмитича выражало всю бурю его эмоций и чувств. Наверное, поэтому Сичко улыбнулся и положил руку на плечо оршанцу:
— Да не кручинься ты так, пане! Жива твоя Елена! Если не убили сразу, то точно жива. Ведьмы так просто не умирают.