Сиамская овчарка
Шрифт:
Лесник хотел вытащить блесну из лебединого горла. Держать лебедиху было трудно, и он завернул её крепко в свой плащ. Над грубым брезентом моталась лебединая шея.
А лебедь в это время кружился над озером, кричал, звал. Он искал её в камышах. Он летал над домом лесника, устало махая крыльями. Лесник вставил в клюв лебедихи распорку-палочку, мягко обмотанную тряпкой, и запустил в птичий разинутый рот пальцы. Блесна застряла глубоко в горле.
Прошло несколько дней. Улетела стая. Лишь один лебедь плавал посреди озера. Он был один на всём опустевшем озере. Он всё ещё ждал свою лебедиху.
На рассвете лесник вышел из дому. Выпал снег. Лебединые следы натоптали тропинку вокруг дома.
Лесник поймал руками ослабевшую птицу и привёз к нам.
Лебедь трудно пережил зиму. Он лежал на дощатом полу, вытянув длинную шею и распластав крылья. Он даже не мог отворачивать голову от насильно кормивших его людей.
Мне очень жаль было птицу. Я выбирала самую свежую рыбу, смачивала её рыбьим жиром и, положив её в клюв, гладила лебединую шею, чтобы рыба ушла в желудок.
К весне лебедь поправился. Его выпустили в речку к другим птицам. Я назвала лебедя Гогой.
Все зоопарковские лебеди жили парами. Только Гога плавал один, опустив к воде маленькую голову на гибкой шее.
Я полюбила грустную птицу.
Как-то я принесла ему молодой, свежей травы. Он не спеша съел её, потом спокойно, будто делал это всегда, подошёл ко мне, взял край платья в клюв и замер. Я погладила его шелковистую голову, и он прикрыл глаза. А когда я пошла, лебедь плыл вдоль берега, трубил и словно бы кланялся мне. С тех пор мы стали друзьями.
Гога всегда ждал меня у калитки, смотрел, как я кормлю других птиц, нетерпеливо дёргал клювом за платье. Мне нравилось кормить его отдельно. Гога всегда делился со мной. Возьмёт булку в клюв, на меня смотрит: «Ешь тоже!» Мне смешно, а он шипит, что-то мне на лебедином языке говорит, только тихо очень. Наверное: «Ешь тоже и не уходи».
Иногда мы гуляли по дорожкам парка. Гога собирал мелкие камушки и проглатывал их. Птицам они нужны вместо зубов: пищу в желудке перетирать. Если подходили близко к клеткам с хищниками, Гога волновался: ершил перья, вставал передо мной — не пускал. Как отойдём на безопасное, в его понимании, расстояние, он поворачивался к хищникам и ругался. Шею вытянет, шипит: мол, такие-сякие, вредные, кровожадные. Покричит, крыльями похлопает, а потом на меня строго посмотрит: «Не рискуй зря, глупая».
Относился он ко мне трогательно, как к птенцу. Нащиплет травы мелко, словно ножом нарежет. К ногам моим положит. Пока я эту траву не спрячу за спину, будто съела, он ни травинки не проглотит. А потом совсем пастись перестал. Я траву спрячу, а он всё равно не ест. Камней наберёт, передо мной разложит. Смотрит на меня внимательно, трубит, волнуется. И я догадалась. Это раньше он обучал меня, а теперь, по его расчетам, я сама должна пищу добывать.
Как-то мимо нас с Гогой пробежал лисёнок, удравший из клетки. Он шмыгнул в кусты и затаился. Я бросилась за ним в надежде поймать. Но куда там. Лисёнок только хвостом махнул, удирая в глубь парка. Я смотрела ему вслед, услышав странные звуки, оглянулась — ко мне неуклюже бежал Гога. Он раскинул крылья. Одним крылом закрыл мои ноги, а вторым ударил по кустам. Он бил долго и успокоился только, когда на кусте почти не осталось листьев и стало видно, что лисёнка там уже нет. Я присела перед Гогой на корточки. Он долго приходил в себя. Тяжело дышал и вздрагивал. Потом затих и стал перебирать мои волосы клювом.
Но скоро мне пришлось на год уехать из города. Я часто вспоминала Гогу, скучала. Вернувшись, сразу же поехала в зоопарк. Было воскресенье. Вместе с сотрудницей зоопарка — моей подругой — мы, разговаривая, шли вдоль изгороди лебединой речки. Невозможно было пробиться сквозь стену посетителей, чтобы увидеть Гогу. Дойдя до тупика, мы услышали лай и рычанье собаки. Она кого-то терзала. Закричала женщина — я разобрала слово «лебедь». Мы с трудом пробрались сквозь толпу. Собака, привязанная к забору, трепала лебедя. Мы с подругой оттащили её, и я перенесла тяжёлую птицу на безопасное место.
Лебедь, истерзанный, ощипанный до безобразия, почти не был ранен. Он скоро пришёл в себя. И вдруг стал радостно трубить и кланяться, рассказывая мне, как он здесь жил и скучал. Страшный, ободранный, он говорил, говорил свои лебединые слова.
— Это он к вам бежал вдоль решётки? — спросил кто-то в толпе.
Я не ответила. Я слушала, что рассказывал мне Гога.