Сибирь
Шрифт:
— Ну что вы, тетя Стася, какая там прелесть! Обыкновенная обыкновенность, — засмущалась Катя.
— Нет, право так, Зося. Ты как-то переменилась…
Тебе не кажется, Стасенька, что она как-то повзрослела, что-то появилось в ней такое внушительное, — говорил Насимович, то отходя от Кати, то приближаясь к ней.
Катя вообще не любила оказываться в центре внимания, но восторги Насимовичей выражали лишь их свойство замечать других. Это были восторги людей бескорыстных, искренних, любящих товарищей по борьбе, и Катя почувствовала, что похвалы Насимовичей ей приятны.
Катю провели во вторую половину дома, в маленькую комнату, в которой она уже обитала, и велели раздеваться. Насимович сказал ей, что, поскольку у Лукьяновых стряслась такая беда, она поживет здесь, пока не сложатся какие-то новые обстоятельства.
Переходя
— Не томи, Броня, Зосю, сообщи ей главную нашу новость.
— Сей момент, Стасенька. Ну вот, Зося, из Нарыма получено сообщение: товарищ Гранит жив-здоров, и, поскольку за ним идет усиленная охота, он запрятан в тайге у охотников.
— Это уже хорошо. Как я рада! Это очень хорошо, — стараясь быть как можно сдержаннее, сказала Катя и, помолчав, спросила: — Долго продлится его таежпая жизнь?
— Ну, сказать точно трудно, Зося. Думаю, однако, что продолжение его побега было бы целесообразно отложить. Пусть у полиции сложится убеждение, что он гуляет где-то в Москве или в Петрограде.
— Если позволяют условия, дядя Броня, то, конечно, лучше всего сделать именно так, но можно ли Граниту не торопиться, я не убеждена…
Катя опустила голову. Ей вспомнилась спешка, с какой отправляли ее из Петрограда в Томск с деньгами Е документами для Ивана Акимова, беспокойство брата Саши, который доверительно сообщил ей, что дядюшка Вани профессор Венедикт Петрович Лихачев очень плох и что вокруг него в Стокгольме увиваются уже темные личности, решившие, вероятно, завладеть его научным архивом.
— А как ты, Зося, поездила? — нарушая Катину задумчивость, спросил Насимович.
— Ой, дядя Броня! Так интересно, так интересно… Сейчас все, все расскажу. — Катя вместе со стулом придвинулась поближе к тете Стасе и Насимовичу.
— Повремени, Зося, с рассказом. Чуточку повремени. — Насимович вдруг встал и, подхватив жену под руку, торопливо вышел.
— Поскучай, Зосенька, с полчасика, — обернувшись, сказала тетя Стася.
Катя осталась в комнате одна. Она увернула в лампе фитиль, слегка отдернула плотную темную шторку. За окном стояла светлая морозная ночь. Месяц висел над городом низко-низко. Изогнутое чашей звездное небо переливалось, мерцало, и казалось, что оно течет, как река. Глядя в окно, Катя прислушивалась к звукам, которые доносились до нее из комнат Насимовичей. Вначале там звякала посуда, потом то и дело открывались и закрывались входные двери, и говор людей становился все более многоголосым. "Что это у них там?
Неужели еще заказчицы не могут успокоиться?" — думала Катя.
— Пойдемте, Зося. Все в сборе, — заглянув в дверь комнатки, сказал Насимович, и Катя направилась за ним, несколько озадаченная.
Они вошли в большую комнату. На середине ее стоял все тот же продолговатый стол, заставленный кушаньями, за которым уже сидели семь незнакомых Кате товарищей. Четверо мужчин и три женщины встретили Катю неотрывными, изучающими взглядами. Катя чуть задержалась, слегка поклонилась, сочным, низким голосом сказала:
— Добрый вечер, товарищи.
Ей ответили — кто тихо, кто громко, кто просто кивком головы. Насимович посадил Катю — рядом с собой.
Задвигались его усы;" глаза стали улыбчивыми и лукавыми.
— Итак, товарищи, приступим к делу, — сказал Насимович. Знаменательный день моего пятидесятидвухлетия совпал с одним примечательным событием. Сегодня из поездки по Сибирскому тракту вернулась товарищ Зося. В ее лице я хотел бы сердечно приветствовать наших петроградских товарищей, помощь которых мы уже неоднократно чувствовали здесь, в Сибири. Расскажите, Зося, все-все, что вы намеревались рассказать мне и Стасе. И еще одно: пейте чай, товарищи, ешьте Стасино печенье и не сидите так чинно, как на именинах губернатора или архиерея. Ведь я всего-навсего дамский портной…
Все весело рассмеялись, но, увидев, что Катя поднялась, поспешили смолкнуть.
Катя сидела в маленькой комнатке за столом и увлеченно писала.
"Сашуля, здравствуй, братишка! А я все в Сибири.
И вероятно, еще задержусь здесь на некоторое время.
Дней прошло сравнительно немного с той поры, как я приехала,
Вчера сделала подробное сообщение здешним комитетчикам. Отнеслись очень заинтересованно, кое за что похвалили меня. (Говорю правду, Сашуля, ей-богу, не бахвалюсь.) Товарищи попросили меня помочь в некоторых делах.
Во-первых, я взялась написать листовку, посвященную положению сибирских крестьян. Тут царит произвол — и богатеев и властей — чудовищный.
Во-вторых, поставили мы задачу превратить процесс одной вдовы-крестьянки, убившей полицейского, в политический процесс. Есть тут адвокаты, сочувствующие революционному движению. Постараемся установить с ними контакт, привлечь в качестве свидетелей максимальное количество крестьянок из трактовых сел, которые изобличат полицейского как первостатейного негодяя, характерного представителя царского прогнившего режима. С крестьянкой, о которой я пишу, мне удалось познакомиться. Она грамотная, благородная и, по моему ощущению, готова к борьбе. Мне поручено подготовить ее к процессу. Будем делать все, чтоб проникнуть к ней в тюрьму.
И третье. Знаю, что ты этому удивишься и, может быть, даже сразу не поверишь. Представь себе, в селе Лукьяновке я встретила одного из проводников профессора Лихачева в пору его путешествий по Сибири.
Случайно я узнала, что у эздго человека хранится тюк с бумагами ученого. Шт никаких гарантий, что бумаги не будут утрачены по тем или иным причинам. А ведь неизвестно, что это за бумаги. Может быть, это ценные материалы нашей отечественной науки.
Товарищи, которым я об этом рассказала, правильно решили: спасти бумаги ученого во что бы то ни стало.
Возможно, я сумею уговорить проводника и запрятать бумаги в тайге у одного препотешпого старца по имени Окентий Свободный, который хотя и далек от революции, но человек, сочувствующий угнетенным, поскольку и сам он продукт социального гнета.
Через несколько дней я снова отправляюсь в села, расположенные по Сибирскому тракту. Думаю, что и на этот раз все обойдется хорошо.
О Ване ничего не сообщаю, так как основное тебе известно от Нарымского центра. Он в безопасности, но продолжение побега пока невозможно. Буду счастлива, если сумею с ним все-таки повидаться.
Ну а как ты живешь, Сашуля? Не вздумай, негодный, привести без меня жену. Должен же ты спросить на это мое разрешение. Ведь я тебе ничего худого не посоветую.
Ах, Сашуля, знал бы ты, какое сильное впечатление на меня произвела Сибирь! Все здесь обширное, могучее, крепкое и какое-то по-настоящему величественное.
Дописав письмо до конца, Катя медленно перечитала его. Задумалась и разорвала на ровные квадратики. "Что я, глупая, делаю? Да разве можно такое письмо посылать? Попади оно в жандармерию, ей станет известным весь план ближайших действий местных большевиков. Нет, по-видимому, время для таких писем еще не наступило. Считай, что побеседовала с братом, и достаточно этого".
Рассуждая сама с собой, Катя подошла к печке"-голландке, открыла дверцу топки и бросила скомканную бумагу в огонь. Пламя стремительно охватило листки, превращая их в пепел.
Катя пододвинула стул, села поближе к огню. Отблеск пламени коснулся ее лица, и оно стало бронзовым, литым. С детства Катя любила смотреть в огонь.
Глаза от этого не уставали, и рождалось желание думать, думать — обо всём и обо всех.
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОЛЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зимние дороги в Нарыме в пять, в десять раз короче летних. К рождеству промерзают на перекатах чуть ли не до самого дна большие и малые реки, непроходимые зыбкие болота покрываются саженным панцирем мерзлоты, озера и курьи лежат неподвижные, прикрытые гладким, отполированным ветрами стеклом в два аршина толщины. Мчись куда хочешь, лети куда тебя душа зовет!