Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова
Шрифт:
Нач. КРО, коменданту Сем. ГПУ и Комдиву Панченко
Ваше отношение ко мне с первых дней моего приезда в Семипалатинск в Ваше распоряжение было таковым, что я должен об этом сказать во всеуслышание. Кода я ехал из Москвы, я думал, что ко мне, как к бывшему белому, жестоко боровшемуся здесь в Семипалатинске против советской власти, и отношение будет соответствующим моим деяниям в прошлом. Говорю откровенно: я всего ждал. И как я был пристыжен внутренне, когда с первых же минут моей встречи с Вами я встретил самое корректное, самое вежливое отношение к себе, к великому преступнику. Мне было стыдно, стыдно как человеку, пользовавшемуся тем, чего он не заслужил, чего он не стоит. Ваше великодушие и снисходительность меня убивали. Я еще глубже чувствовал свою преступность перед советской властью, представителями которой Вы являетесь. Но вместе с тем Ваше исключительное по человечности отношение ко мне вливало в меня бодрость и энергию во все время моего процесса. Ваше отношение ко мне явилось огромной материальной поддержкой
Последний привет — Борис Анненков
13. VIII.27 года
В этот же день Анненков пишет поразительный документ, в котором, прислушиваясь к себе, фиксирует ощущения приговоренного к расстрелу:
После того как Верховный суд вынес мне приговор, я был охвачен сознанием: «ты получил вполне справедливое возмездие за те преступления, которые ты совершил».
Аплодисменты в задних рядах публики, правда, не особенно дружные и жидкие, больно отозвались в моей душе: «не простили, даже приговоренному». Итак, расстрел… Говорят, у смертников нервы и чувства обострены до последней крайности. У меня этого нет. Я спокойно ожидаю конца. Я — фаталист. Мысли работают ясно и четко, но думать ни о чем не хочется. Хочется забыться.
Иногда приходит на ум мысль: «я мог бы быть полезен Союзу», но она всецело подавляется другой: «ты не достоин этого». И особенно ярко вспоминаются слова общественного обвинителя тов. Паскевича: «Вы нам не нужны, вы уже умерли для нас!» Больно, но это так, а отсюда и отсутствие желания жить. Страха смерти нет. Я давно и на все сто процентов приговорил себя к смерти. Есть томление. Одна мысль довлеет над всеми остальными: «скорее бы совершилось неизбежное». Вероятно, трудные переживания будут во время расстрела, но успокаивает мысль: «Потом небытие, полный покой». Смертельная тоска за участь тех, кто вернулся со мной в Союз, неужели их постигнет та же участь, что и меня. Неужели я их погубил. Не хочется верить, зная, что они невиновны, против советской власти шли по молодости, несознательно и по необходимости.
Да минует их чаша сия! Сожалею ли я, что вернулся в СССР? Нет! Лучше умереть у себе на Родине, чем жить предателем за границей. Сожалею лишь, что не успел ничего сделать для Союза в его напряженной работе по созданию нового государства и бесславно выхожу из жизни. Знаю, что проклятия и бешеная ругань «вождей» эмиграции будут меня преследовать и после моей смерти за мое «предательство» и «ренегатство» их дела борьбы с большевиками, но хочется думать, что это же самое должно снять с меня проклятие здесь, в Союзе. Вот, кажется, и все. Впрочем, нет, еще есть. Вчера, когда я решал о том, подавать ли мне прошение о помиловании в Президиум ЦИК, я колебался, как никогда. Я сознавал, что заслужил расстрел, и понимал, что не имею права просить о пощаде. Я говорил сам себе «не цепляйся за жизнь, это — шкурничество». Другой голос говорил: «ЦИК — верховная власть Союза, пусть она решит мою судьбу». Я знаю, что не получу амнистии, но просил о ней не из малодушия. А в общем, доминирует одна мысль: «скорее бы…»
Борис Анненков
13 августа 1927 года, 10 часов утра, г. Семипалатинск
«Переживания перед расстрелом», как и все, что он написал, находясь в следственном изоляторе, исполнены простым карандашом, мелким, округлым, аккуратным, очень разборчивым, легко читаемым почерком. Все написано на разной по качеству бумаге и на листках разного размера, иногда четвертинках и меньше, и все прекрасно сохранилось.
Видимо, во ВЦИКе не все были согласны с приговором и окончательно судьбы Анненкова и Денисова решались в споре, потому что к вечеру 13 августа из Москвы поступает распоряжение. Телеграмма тут же была объявлена Анненкову и Денисову. Об этом событии Анненков сделал запись:
«18 часов. Секретарь прочел телеграмму из ЦИКа: „приговор приостановить“. Нервы дрогнули: я „зарядил“ себя на 72 часа, а теперь — оттяжка и опять неизвестность. Надолго ли? Не сдадут ли нервы? В моем положении нельзя ни на минуту допустить слабость, а я уже 25 дней держу натянутыми, как струны, нервы. Опять та же мысль: „скорее бы…“
Б. Анненков
13 августа 1927 год, 19 часов, г. Семипалатинск».
«Президиум ВЦИК СССР предлагает исполнение смертного приговора выездной сессии Верховного суда СССР по делу Анненкова и Денисова
Ст. секретарь Военной Коллегии Верховного суда 13.VIII.27
Принял Куришев
Передал Ф. П. Евсеев».
С этого времени у Анненкова и Денисова затеплилась надежда, что жизни им могут быть сохранены. Потянулось время ожидания помилования. Не знаю, чем занимался Денисов, а Анненков коротал время записью своих воспоминаний, очерков, давал отповеди белоэмигрантским писакам, осуждавшим его переход в СССР, писал письма.
В письме к своему защитнику Владимиру Ильичу Борецкому Анненков писал: «…к сожалению, после окончания процесса не смог передать Вам все, что хотел сказать, и поблагодарить Вас и тов. Цветкова». Письмо заканчивается лихим: «Семь бед — один ответ!»
Анненков по-прежнему озабочен судьбой своих партизан, ушедших с ним в Китай и влачащих там нищенское существование. В письме к Павлу Дмитриевичу Илларьеву он писал: «Я получил по заслугам. Дело не во мне, а в партизанах. Подумайте о славгородцах-кирасирах, которые скитаются».
Анненков работал также над очерками о Китае. Писал этнографические рассказы о жизни и быте китайцев, о городе Ланьчжоу, работал над очерком о забайкальском атамане Г. Семенове, озаглавив его «Гришка Третий, рваная ноздря».
21 августа, за три дня до расстрела, он распорядился своим творческим наследием:
«Я предоставил полное право редактору газеты „Новая деревня“ (Яркову. — В. Г.) воспользоваться тем, что находит нужным, и отбросить все то, что считает излишним из моих заметок. Могу дать ряд бытовых очерков из жизни в Центральном Китае и Тибете, а также по текущему моменту», — писал он.
Кроме того, Анненков почти ежедневно писал о том, как прошел у него день. Вот эти дневниковые записи:
«Слежу за красноармейцами. Сознательные ребята. Видно, много читают и следят за политикой» (без даты).
« 13 августа. Вызвали в комнату. В ней — секретарь Верховного суда и комдив. Зачитали отсрочку. Подписал Енукидзе. Вырвалось: „Ах, зачем опять отсрочки?“ Успокаивают: все — к лучшему. Вечером — беседы. Подарили коробку конфет. Стыдно!»
« 15 августа. На прогулке опять встречи и воспоминания о Китае. Тов. … (фамилию этого товарища Анненков по каким-то причинам не называет). Он — татарин. Жил в Китае».
« 16 августа. Отдал сапоги в исправку. Конечно, глупо. Быть может, они мне скоро совсем и не нужны будут. Скука. Сегодня нечего писать и нечего читать. После ужина приходил комендант, принес курево».
« 18 августа. Пришел комендант, справился, все ли есть? Здесь то плохо, что нет нормы на сахар и курево, не знаешь, как расходовать. Получил сахар по 1 сентября».
« 19 августа. Вызвали „наверх“ к зам. нач. КРО. Там был комдив. Беседовали. В городе циркулируют разные слухи: Анненков расстрелян, Анненков амнистирован. Написал письмо Владимиру Владимировичу и Борецкому».
« 20 августа. Чувствую сильное недомогание. Суставные ревматические боли. Видно, китайская тюрьма не далась даром. Приходил зам. Начальника КРО. Предложил писать в Семипалатинскую газету „Новая деревня“. Написал „Мой переход в СССР“. Комендант принес новый чайник. Писал весь день».
« 21 августа. Пишу о дальневосточной эмиграции. Из газет видно, что северные бьют южных».
« 22 августа. Приходил комендант, забрал записки об эмиграции. Завтра пойдет в газете мое письмо. Редактор газеты М. Ярков — общественный обвинитель на моем процессе. Вечером приходил комендант, принес бумагу. Вечером приходил нач. КРО. Сдал ему еще листы „об эмиграции“».
« 24 августа…» — далее — ни слова, обрыв… Видимо, не писалось в этот день атаману, наверное, чувствовал, что не доживет до утра. И предчувствия не обманули его. Непонятно почему, но не ВЦИК, а Мелнгалв известил семипалатинские власти об отклонении ходатайств Анненкова и Денисова о помиловании и распорядился привести приговор в исполнение:
Ходатайство о помиловании отклонено. Немедленно привести в исполнение. Член Коллегии Верховного суда Мелнгалв.
Принято 24.VIII, 10.41.
Непонятно также, почему чекисты, не дожидаясь официального распоряжения о казни, вдруг засуетились и выполнили распоряжение Мелнгалва:
1927 года, августа, 24 дня караулом дивизиона войск ОГПУ в присутствии Губпрокурора тов. Шаповалова, Врид Председателя Губсуда тов. Кузнецова, Врид. Начальника Губ. Отд. ОГПУ тов. Русакова, командира дивизиона тов. Ляшкевича, Нач. Особ. Отд. ОГПУ тов. Семкина и коменданта Губ. Отд. ОГПУ тов. Бойко, на основании телеграммы члена Военной коллегии Верховного суда от 24 августа с/г за № 239 тов Мелнгалв об отклонении ВЦИКом СССР ходатайства о помиловании атамана Анненкова Б. и его начштаба генерала Денисова, приговор над Анненковым и Денисовым был приведен в исполнение.
Расстрел был произведен в подвальном помещении здания Семипалатинского Губ. Отд. ОГПУ. Через 4 часа остывшие трупы были вывезены в северную часть города на расстояние 6 верст и закопаны в глубоко вырытую яму — не менее 2 метров глубиной.
Присутствовали:
Подписи