Сибирский послушник
Шрифт:
– Уже лежу, - Остудин, сверкнув босыми пятками, перепрыгнул через его постель и вернулся к себе.
Возникла пауза.
– Что вы там копаетесь?
– послышался недовольный басок Оштраха. Сдрейфили?
– Ну, я пошел, - вздохнул Кох и крадучись направился к выходу. Все притихли, и даже храп Берестецкого стал каким-то осторожным.
Швейцер посмотрел на часы, засекая время. Без одной минуты полночь. Дверь слабо скрипнула, и он услышал, как удаляются по коридору мягкие шаги Коха.
– Святые угодники, - Остудин перекрестился.
– Замолчите же!
Швейцер метнул в соседа гневный взгляд. Остудин ему отчаянно надоел. Тот натянул на
Швейцер прислушался. Клозет находился в сорока шагах от спальни. При закрытых дверях оттуда не было слышно ни шороха, и даже вода не журчала. Но слышно было, как ее сливают, поэтому сегодня этот незатейливый звук превратился в сигнал, означающий, что все в порядке. Если он не раздастся через десять минут, Коха придется спасать. Он торопился, ловчил - мало ли что у него получилось. Сейчас надышится, рухнет, ударится головой...
Пять минут первого.
"Вылью, - твердо решил Швейцер.
– Пусть убивают".
Далеко, за сотню верст от спальни зашумела вода.
– С почином!
– пискнул Остудин, довольный, что может ввернуть словцо.
Швейцер перевел дыхание. Может, не так все страшно.
Шаги возобновились. Кох шел быстро, почти бежал. Сейчас он ввалится синий, с рукою у горла. Пройдет из последних сил к койке, повалится, захрипит, забьется в судорогах. Швейцер никогда не видел судорог, но из рассказов доктора Мамонтова помнил, что припадочному нужно разжать зубы металлическим предметом. Чтобы не задохнулся, не откусил язык. Язык вообще в таких случаях протыкают булавкой и прикалывают к воротнику, иначе он может запасть. Швейцер подумал, что не приготовил никакого металлического предмета. Ни одной железной ложки или ножа! Деревянная едва ли подойдет перекусит. Будь она неладна, эта стилизация под древность! "Русская посуда, верность традиции, национальные корни" - оно хорошо, но надо ж с умом.
Кох вошел в спальню и расплылся в застенчивом торжестве. На его лицо падал отблеск недремлющего прожектора, горевшего за окном круглые сутки.
– Что-то в этом есть, господа!
– Кох щелкнул пальцами.
– Если взять во внимание примеси, а их там до дури, то даже впечатляет!
– Расскажите!
– одеяло Остудина слетело на пол. Оштрах и Пендронов, тоже изрядно взволнованные, снялись со своих мест и поспешили к герою. Встал и Вустин: он не откинул, а отшвырнул одеяло, как будто был страшно зол на все и вся, желая лишь одного - поскорее покончить с дурацкой затеей.
– Ну...
– Кох замялся, подбирая слова.
– Нечто космическое. Нюхать надо два раза, вдыхать глубоко. Трех, по-моему, будет много.
– Скоро вы там угомонитесь?
– в голосе Листопадова стоял тоскливый страх. Оштрах погрозил ему кулаком.
– Давайте, Куколка, - пригласил Кох.
– Ваша очередь.
Швейцер нехотя встал и пошел к двери.
– Два раза!
– напомнили ему в спину. Он поймал подозрительный взгляд Оштраха (вот он, ректор с его лаской, спасибо ему, начинается), ничего не ответил, медленно приоткрыл дверь, выглянул в коридор. Убедившись, что там никого нет, Швейцер напустил на себя заспанный вид, как будто проснулся, застигнутый позывом, и вся его радость - в скорейшем возвращении в постель. Он вбежал в клозет и отсчитал третью кабинку справа. Кафельный пол неприятно холодил босые ноги, сердце бешено колотилось. Интересно, волновался ли прародитель Адам, когда взял яблоко? Наверно, нет - ведь он не знал греха. А может быть, и да, ведь грех есть грех, и ему должно было стать неуютно.
Рассеянно
... Швейцера подхватили под мышки.
– Швейцер, ради Бога! Что с вами?
Кто-то ударил его сперва по одной щеке, потом по второй.
– Я видел лаз, - пробормотал Швейцер.
– О чем вы? Давайте, поднимайтесь, надо уходить! Идемте, я вам говорю, Листопадов заметет осколки.
Швейцер открыл глаза и непонимающе воззрился на Коха, который держал его за плечи и чуть не плакал от ужаса.
– Вы целы? Голову не разбили?
– Все в порядке, - Швейцер встал со стульчака, и его тут же швырнуло влево.
– А, проклятье!
– выругался Кох, ногой отворил дверь кабинки и потащил Швейцера наружу. В коридоре тот отвел руки Коха, прислонился к стене и чуть-чуть постоял, приходя в себя. Химик неохотно отступил, лицо его было белым, как зубная паста; прыщи потемнели, сделались синими и походили на свежие пороховые следы.
– Все хорошо, - повторил Швейцер.
– Не волнуйтесь, я сам дойду.
Из спальни уже выглядывала нетерпеливая физиономия Остудина. При виде шедших она тут же скрылась, и до обоих долетел сдавленный вопль: "Идут!"
Их встретили настороженно, еще не зная, как отнестись к Швейцеру герой он или раззява, если не хуже.
– Что там было?
– спросил Пендронов, приглаживая вихор: похоже, ему снова досталось от Оштраха, вечного мучителя.
– Господа, я кокнул колбу, - Швейцер лег и уставился в потолок.
– Мне стало плохо.
При этих словах Листопадов сорвался с места, схватил веник и совок и выскочил в коридор.
– Так вы, небось, три раза нюхали, - мрачно заметил Кох, который теперь злился на Швейцера.
– Если не четыре.
– Два, - возразил Швейцер, не чувствуя в себе сил оправдываться и спорить. Кому он мог довериться? Разве Берестецкому, но тот так и не проснулся.
Оштрах, уперев руки в бока, приблизился к его койке. После Швейцера шла его очередь.
– Не думаю, - хмыкнул верзила.
– По-моему, дело в другом.
"Ну, вот и оно, - подумал Швейцер.
– Сказать им? Гори оно все огнем. Все равно про Раевского знают..."
Но он не успел. Оштрах сказал нечто, после чего никакие разъяснения становились невозможны. В лучшем случае они откладывались на потом.