Сицилийский специалист
Шрифт:
— Ты отрицаешь, что он нажил свои деньги торговлей спиртным во времена сухого закона? — спросила Тереза.
— Ничего я не отрицаю, — ответил Марк. — Он был тогда совсем мальчишкой без всякого будущего, а ему тоже хотелось жить, вот он и стоял за себя как умел. Но те дни давно прошли. Надеюсь, твой друг Макклейрен не забудет упомянуть, что Дон Винченте пожертвовал четверть миллиона долларов на строительство нового крыла для больницы.
— Неужели ты не понимаешь, что все это делается напоказ? — спросила она. — Он крадет десять миллионов, а потом возвращает четверть миллиона, чтобы заткнуть
— Этот город открыт для всех, потому что так хотят его жители. Мэр, который был до Грабчека, попытался было кое-кого выдворить — от него живо избавились. Если тебе не нравится, что тут происходит, вини не Дона Винченте, а тех, кто посадил в мэры Грабчека. Ведь горожане выбрали Грабчека огромным большинством голосов.
— Стивенс платит и Грабчеку, и этому капитану полиции, как там его фамилия.
— Они берут деньги у всех.
— Прошлой осенью, когда этот подонок, сын Стивенса, задавил насмерть человека, Стивенс договорился с полицией и его отпустили. Как это называется?
— Какой нормальный отец не сделает все возможное, чтобы помочь сыну?
— По-моему, нормальный отец не должен так поступать, — возразила Тереза. — Во всяком случае «Экземинер» собирается потребовать пересмотра дела, и, держу пари, при такой гласности он этого добьется.
Марк взглянул на нее с удивлением. В этом настроении она была готова бороться даже с ним. Она оказалась по другую сторону баррикад. Не надо было приезжать в Америку, подумал он. Выжили бы и дома. На худой конец могли бы перебраться в Рим.
— Сделай мне одолжение, — сказал он. — Не занимайся этими делами.
— Странное у тебя настроение.
— Может быть.
— В чем дело?
Он не знал, как выразить по-английски — да и по-итальянски тоже — ощущение обреченности, еле уловимое предчувствие смерти.
— Sono seccato. Мне все осточертело. — Выражение это могло означать все, что хотел услышать собеседник. А поскольку он сам не понимал собственной тревоги, то не мог объяснить свои чувства Терезе. Он решил переменить тему. — Я получил письмо от Паоло. У него неприятности. Кто-то сделал так, что новая дороге на Палермо идет мимо самой деревни, и на него нажимают, чтобы он продал гараж Астма его усилилась. Похоже, что он потеряет свое агентство.
В такие минуты Марк любил думать и говорить про жизнь в Италии, где ему больше не было места.
— На земле моего двоюродного брата Росси нашли медь. Надо было бы съездить поздравить его… В Кальтаниссетте опять выборы. Кандидат — наш родственник по материнской линии. Зять моей троюродной сестры… А про Мессину сняли фильм.
— Про бандита?
— Ну да. Вот все посмеялись… В Сан-Стефано строится отель для туристов. В такой дыре, представляешь?
— Паоло не пишет про твою сестру? — спросила Тереза.
— Ее муж уехал на заработки в Германию. Она осталась одна с тремя малышами.
— Он не должен был этого делать.
— А разве мог он иначе? фабрика закрылась, и половина города сидит на пособии. Как бы нужно съездить туда. В такое время я должен быть рядом с Паоло, хоть он меня и не зовет. Наши родственники — люди терпеливые и не хотят беспокоить нас своими бедами. А я чувствую, что все там разваливается.
— Они хоть тебе пишут, — заметила Тереза. — А я и писем-то не получаю. Уже полгода прошло с тех пор, как мама написала в последний раз. Она поссорилась с бакалейщиком, который обычно писал под ее диктовку. Может, она больна, а я ничего не знаю.
— Мы должны вернуться, — подытожил он, чувствуя, как при этих словах у него сдавило горло.
— Ты хочешь сказать — домой, в Сицилию? Неужели на ее лице написана тревога?
— Именно. Мы оставили там родных, которые не могут без нас жить. Мы нужны им, а они нам. Здесь мы одиноки. — Он лихорадочно подыскивал подходящий предлог, чтобы прикрыть свою сентиментальность и неосязаемый, необъяснимый страх. — В городе объявилась какая-то шайка подростков. Хотим мы этого или не хотим, а придется Мартина отдать в закрытую школу. Иначе его будут бить только потому, что он католик.
— Решай сам, — сказала Тереза. — Но если мы уезжаем, давай не тянуть. Едем сразу.
— Многие уезжают, — продолжал размышлять он. — Половина, по крайней мере. Живут здесь лет пять-шесть, собирают кое-какие деньги и возвращаются.
— Холостяки — да, но не семьи. Не так-то легко снять с места целую семью. Еще год, и нам будет не под силу подняться.
Она хочет остаться, понял он. Она стала американкой.
Даже в утреннем свете дом и парк Дона Винченте казались зловещими и мрачными. У его жены Донны Карлотты, ставшей жертвой как патологической скупости, так и религиозной мании, не было постоянной прислуги, чтобы смотреть за домом и поместьем. Занавески сняли для стирки, да так и не повесили обратно, окна помутнели от грязи, а аллея была завалена сломанными ветками. Один из священников, которых Донна Карлотта всегда держала при себе, молча впустил Марка и исчез где-то в глубине дома. Дон Винченте ждал его в тесной от викторианской мебели комнате, еще более убогой при свете дня. Он был в белом свитере — подарке жены, принятом без особой радости и не только не соответствовавшем его годам, а делавшем его даже старше.
Марк показал ему вырезку из «Гавана пост». Дон Винченте внимательно ее изучил, кивая головой и тихонько щелкая вставными челюстями.
— Я читал об этом в здешней газете, — сказал он. — И некролог они поместили вполне пристойный. Вдове приятно читать — уважительный и в то же время сдержанный. Не распустили слюни, как обычно. Значит, тех, кто это сделал, поймали, а?
— Полиция в Гаване действует быстро, — ответил Марк. — Их будет судить военный трибунал. Они обвиняются в заговоре и убийстве.
— Сегодня утром я слышал по радио, что под полом в доме одного из обвиняемых нашли орудие убийства. Это не твоих рук дело, а? Марк покачал головой.
— Наверное, Сальваторе, — сказал Дон Винченте. — Узнаю его почерк. Он подвигал пальцами, выражая свое удовлетворение, и тотчас заговорил другим тоном, давая понять, что с этим вопросом покончено. Марк и не ждал никаких изъявлений благодарности. Люди из Общества чести друг друга не благодарили. Подобно арабам, сицилийцы, воспитанные в традициях старой школы, возносили благодарность не людям, а богу.