Сидр для бедняков

Коллектив авторов

— Как вы могли такое сделать? Зачем?

— Ради денег. Зачем же еще? — сказал папа, как будто его это абсолютно не касалось, как будто он всегда это знал и как будто сам он никогда бы так не поступил.

— Я гораздо циничнее, чем ты думаешь, Вилли. Не заблуждайся на этот счет.

Голос дедушки звучал устало, удрученно. Дяде Йоопу он сказал:

— Я объясню тебе, почему я так сделал. — Но тут он словно заколебался и поспешил заверить: — Разумеется, это не окончательно. Бумаги еще не подписаны. С поставщиками Янсен все уладил, но ему нужно получить еще кое-какие разрешения. Хотя… я не сомневаюсь, что местные власти… — Он поднялся из-за стола. — У меня нет иллюзий…

Дядя Йооп снова сел. У папы уголок рта завернулся, как сухой осенний лист. Дедушка сделал несколько шагов в его сторону.

— …Слишком я стар. Я предпочитаю видеть вещи такими, как они есть. И все же я знаю, что все могло бы быть иначе. Я в этом уверен, Вилли. — Старик повернулся к супружеской чете на противоположном краю стола. — Можете взирать на меня с осуждением, но вы должны понять: мое решение является прямым следствием того, что Вилли забросил дело.

Старик стоял вплотную перед сыном и был так огромен и грозен, что кронпринц не мог воспринимать его целиком: дедушка сейчас был то разгневанное лицо с толстыми бледно-красными губами и пожелтевшими зубами, то старческая рука, которая опиралась на стол, поддерживая грузное тело. Указательный палец его левой руки тыкал в папу.

— Ты… ты… ничем не интересуешься, — запинался старик. — Тебе на все наплевать, но ты еще увидишь, к чему это приведет. Увидишь!

— О Вилли! — рыдала тетушка, и ее жалоба звучала так же осуждающе, как дедушкин выпад. — Вилли, Вилли, Вилли, Вилли!

Дедушка вернулся к своему стулу. Папа продолжал улыбаться, но в глазах его вспыхивало не то возмущение, не то горькая досада. Дедушка сел и сказал:

— До сегодняшнего дня я держал для тебя открытыми все возможности. Но теперь я принял твердое решение. И не могу выразить, как мне горько.

Дядя Йооп сидел как на иголках. Его недоверчивый взгляд, точно маятник метронома, метался от папы к дедушке и обратно, сообщая мертвой тишине, глухому молчанию, наступившему после дедушкиных последних слов, какой-то нервный, затравленный ритм. Когда остальные освоились с новой ситуацией — решительно сжатые губы, нахмуренные лбы наконец расправились, — он снова встал из-за стола. Безвольно опустив руки, подошел к окну и слегка отодвинул штору.

— Это или шутка, или ужасная ошибка, — сказал он, потерянно глядя на улицу, где был все тот же ноябрь.

— Ни то ни другое, — пробормотал папа. — Все это должно было случиться гораздо раньше. Противно только, что кто-то непременно должен взять на себя вину за неизбежное.

Дядя Йооп оторвался от созерцания внешнего мира и, понурившись, вернулся к столу.

— Я не согласен.

Папа засмеялся. Дедушка, вдруг расслабившись, откинулся на спинку стула.

— Давайте-ка послушаем, — подмигнул он.

Почтенный отец семейства — покатые плечи, слишком длинные волосы, при каждом движении головы падающие на виски и на лоб, — задумчиво почесывал щетину на подбородке и вяло бормотал что-то насчет традиций. Традиции, бубнил он, формируют и направляют историю, так было во времена идолопоклонства, так было во времена нашей отечественной истории, так оно было и, mutatis mutandis [48] в семье, где они — традиции то есть — были основой воспитания, помогали развитию человеческих возможностей, поддерживали гармонию между государством и гражданами, они ни в коем случае не должны быть утрачены, и разве не бесспорно, что (он оторвал большой и указательный палец от подбородка, поднес к кончику носа и брезгливо уставился на пятнышки крови на обоих пальцах) форма, которую приняли традиции в этой семье, утвердившаяся, чтобы противостоять вечности, и этот дом, не правда ли, являются своего рода символом, в котором воплотился самый Дух Семьи, хотелось бы назвать его святая святых, так мы его и воспринимаем, и не будет ли смертным грехом, если семья лишится его из-за пустячной ссоры, несущественного расхождения, со всеми последствиями перед оторванным от корней потомством, так бы он это сформулировал, в то время как, если он со своей семьей сможет здесь продолжать старую линию, не только отец в накладе не останется, но и преемственность…

48

С необходимыми изменениями (лат.)

Дедушка медленно наклонялся вперед, а глаза его все больше выкатывались из орбит, так что стали видны белки в красных прожилках. Слово «преемственность» переполнило чашу его терпения.

— Ты-то никакого отношения к моей семье не имеешь, Йооп Векете! И о каких это формах смеешь говорить ты, наплодивший кучу детей?! Я готов признать, что ты сделал все, что мог, для поддержания традиций. Только это может тебе боком выйти, вот чего ты не учел. И нечего морочить мне голову подобной ерундой. Я не ребенок.

— Моя фамилия Стекете, — испуганно подсказал дядя Йооп, но дедушка его не слушал.

— Я намерен оградить себя от лишних неприятностей, Йооп, и не позволю вам отравить мне последние дни. Вам не придется нетерпеливо ожидать моей смерти. Так много времени мне не отмерено. Если ты хочешь купить дом, я дам тебе нужную сумму. При одном условии: ты никогда больше не станешь морочить мне голову нудной пустопорожней болтовней. Но этот дом ты не получишь, с этим домом покончено.

Презрение обернулось милостью, удар был нанесен любящей рукой; сила противостояния породила разрешение вопроса, принесла временное умиротворение.

— Это… это очень… благородно с вашей стороны, отец, — промямлил дядя Йооп. — По-моему, это в высшей степени благородно.

До чего же здорово — скандал между взрослыми! Мартышка так его ждала и вначале очень пристально следила за всеми перипетиями. Но к концу ее внимание ослабло. Переживания взрослых приняли такие масштабы, что даже она поняла: для изучения и подражания они не годятся. Еще можно бы поплакать, как тетя Каролина, но и у той слезы были чересчур естественны. Несколько раз Мартышка пыталась вмешаться в разговор, но вместо обычного смеха ее слова вызывали у взрослых только смятение и досаду. И она оставила свои попытки. Много было шуму, брани. Все вели себя чересчур натурально, несдержанно и просто некрасиво. Сказать по правде, Мартышке нравились только позы. Во время последнего выступления дяди Йоопа она, соскучившись, взобралась коленями на стул и перегнулась через стол к кронпринцу. Долго еще это будет продолжаться? Перке и Йоханиеске давно пора уже сажать на горшок и укладывать спать. Когда мы наконец поедем домой?

Ничего другого кронпринц и не желал. Как положено благовоспитанному мальчику, во время разговора взрослых он открывал рот только для того, чтобы сунуть туда вилку с едой, зато глаза и уши его невольно раскрывались пошире. Лишь постепенно, не переставая жевать, он начал кое-что улавливать, и это немногое так его потрясло, что больше он не хотел ничего слушать. Он хотел только домой. Все оказалось иным, чем он думал. Дедушка — раб своего слуги. Папа не только малодушен, но еще и ничтожество. Дядя Йооп, который умеет произносить такие красивые и непонятные речи, просто пустомеля. Сам он тоже никакой не кронпринц. В его замке будет гараж. Тетушка, всегда такая разговорчивая, не произнесла ни единого разумного слова. Мартышка… Ну, Мартышка — это Мартышка, сколько бы она ни старалась быть кем-нибудь другим. В полном смятении чувств он подумал, что все-таки очень любит свою сестричку, и у него даже в носу защипало.

Да, он больше не был кронпринцем. С этим покончено навсегда. Не был он и строителем и никогда им не будет. Это катастрофа. Ему и так стоило большого труда смириться с мыслью о своем пролетарском происхождении; но он смирился, потому что решил непременно овладеть благородным ремеслом, которым занимались его предки. А теперь дом будет продан и перестроен, значит, его еще неначавшаяся карьера строителя дворцов и соборов летит прахом. Ведь разве можно чего-нибудь достигнуть без склада… Итак, уже не кронпринц, уже не строитель. За один день дважды лишиться видов на будущее — это больше, чем он мог выдержать. Им овладело тупое безразличие. Ничего-то он в жизни не понимает. Все идет не так, как, по его мнению, должно идти. Но может ли он позволить себе только сомневаться? Разве он не должен иметь собственное суждение? Может ли человек ничего не делать, не думать и только ждать, ждать, всегда только ждать? Он словно тоже все время падает и падает, как Лангёр на картине, что висит у них дома на лестнице. Кажется, ему никогда уж не ощутить под ногами твердой почвы.