Сила притяжения
Шрифт:
Его мать. В том же наряде, в котором она была на церемонии. Даже шляпка с цветами аккуратно пришпилена к волосам. Эммет не шевельнулся. Мать обернулась и заглянула в комнату, держась за кирпичи оконного выступа, словно боялась упасть. Эммету показалось, что в ее глазах появилось изумление, когда она увидела его, в очках, как он смотрит. Но позже он решил, что это было не изумление, скорее радость триумфа — ей было приятно, что он проснулся.
Эммет не помнил, потянулся ли за телефоном, откинул ли одеяло, собираясь встать. Помнил, как от предчувствия того, что сейчас случится, почти закружилась голова. Помнил, как подумал: «Как я буду теперь жить, без нее?» — как бабушка, увидев, что корабль ее мужа погружается
Должно быть, он сделал какое-то движение, потому что мать отрицательно покачала головой и взглядом пригвоздила его к подушке. Она поднесла палец к губам, будто говоря: «ш-ш-ш, тихо». Палец, согнутый артритом, закруглился над губой. Потом мать отступила назад, но плавно, будто легко ныряя в реку, сейчас поплывет по течению, и там, где она стояла, больше не было ничего, кроме ночи и городских огней, что подмигивали Эммету из окна.
А потом Эммет сделал то, в чем никому никогда не признавался. Он испугался, что не сможет объяснить в полиции, почему не остановил мать. Через несколько минут, услышав вой сирен, он отвернулся к стене и уснул. Он хотел отдалить последнее мгновение, насколько возможно потянуть время, прежде чем он прочувствует изменения, которые принесет ее смерть. При матери не оказалось ни сумочки, ни паспорта. Лишь через несколько часов управляющий отелем и полицейский постучали в его дверь.
Годы спустя Эммет начал сомневаться во всем, что запомнил, даже в том, что она стучала в окно. Он не знал, разбудила его мать специально или то была лишь уловка памяти и вины. Он не знал, что заставило ее броситься вниз: хорошо продуманный план или минутный неконтролируемый порыв, неведомый ей раньше, желание, что охватило ее внезапно, когда она отдыхала после выпускного вечера.
Бывало, даже в самый спокойный и тихий день, когда Эммет выглядывал из окна, его разум кричал ему: «Прыгай!» А в метро, когда к станции приближался поезд, Эммет вжимался спиной в мраморную стену, чтобы не поддаться соблазну шагнуть навстречу летящим из тоннеля огням и упасть на рельсы. Что, если такое же исступление охватило и ее? Мозг заорал: «Сейчас!» — хотя она, возможно, и не собиралась, а тело последовало зову из темноты — такому же, какой слышен лунатику.
Но часто, во сне, ее стук и лицо, прижатое к стеклу, мучили его. С годами звук становился все требовательнее, порою громче стука из комнаты, где против воли заперт человек, а лицо гротескно прижималось к стеклу, и губы распухали, расплющивались. Однажды ему даже приснились отпечатки на стекле, точно поцелуи, нарисованные помадой.
Проснувшись, Эммет вспоминал, что в тот день стук в стекло был еле слышен, будто она постучала просто ради интереса, но все-таки дважды, а потом откинула голову — она могла быть кем угодно, ею остались только волосы и шляпка. Возможно, она постучала в окно, когда поняла, что сейчас упадет в одиночестве и никто этого не увидит. Может быть, она хотела, чтобы он увидел то, что она не могла выразить словами? Может, она хотела сказать, что весь мир для нее смешался и превратился в ничто? Или в последнюю минуту, когда она увидела, что сын смотрит на нее с кровати, он отпустил ее, позволил закончить то, чего она жаждала с той секунды, когда проснулась в ужасе много лет назад и захотела найти выход.
Эммет подумал было рассказать Луизе только это: как он лег спать, когда мать уже была мертва. Раньше его часто тянуло с кем-нибудь поделиться, освободиться от бремени неприятной тайны. Но он верил, что его последнее спасение — раздробить собственный образ, будто секреты обтягивают его, словно кожа. Эммет боялся, что, содрав эту кожу, совсем потеряет себя.
— Эй, эй, — сказала Луиза, яростно размахивая в воздухе красным носовым платком, — ты где? Мы же договорились. Не забывай сигналить. Возвращайся.
6
Эммет
Эммет слегка отстранился.
— Прости, я забылся.
— Кроме шуток. Ты меня напугал. Я думала, ты прямо у меня на глазах отлетел на планету Маргарет.
— Ну вот, уже вернулся. Устал, — сказал Эммет и потер глаза. — А что дальше будет? Долго это их собрание длится? Никто не сказал, что мне тут делать. То, что сейчас? Сидеть сиднем в палате?
— Большое спасибо. Не бойся, это они еще разгоняются. Они будут тебя тестировать. Будешь видеться с аналитиком каждые несколько дней. По вечерам в понедельник — семейная терапия. Вот это натуральная жуть. Это когда наши родители приходят поторчать тут, среди нас.
— У меня только брат есть. Но он на такое не пойдет. Он очень скрытный.
— Даже если ты соврешь и скажешь, что ты сирота, они заставят тебя привести друга. От этого не уйдешь. Им это очень нравится. Так что тебе придется позвать кого-нибудь и придумать безумную историю. Насочиняй чего-нибудь ужасного, чтобы самому нескучно было. Типа, как мать запирала тебя в туалете и одевала в девчачьи платья до первого класса. Или за деньги заставляла тебя встречаться с бизнесменами. Что угодно, лишь бы вызвать у них сочувствие.
— Когда я был маленьким, — сказал Эммет, — лежа в кровати, может в детской кроватке, я любил вытягивать нитки из штор, которые висели над подушкой, и их сосать. Мою мать это выводило из себя. Увещевания на меня не действовали. Я помню, как она влетала в комнату с дикими глазами, как у старухи, и потрясала большой открытой булавкой. Она махала острием возле моих глаз и рычала: «В следующий раз я пришпилю тебя булавкой к этим шторам!» Она этого, конечно, не сделала, но я хорошо помню острый кончик булавки, так близко, что он троился перед глазами. Я верил, что она может меня убить, хотя тогда еще не знал, что значит «смерть». Мне казалось, она не шутит, и я очень боялся.
— Да, неплохо. Но чтобы успех был гарантирован, историю нужно продумать. Соври, что она так и сделала. Опиши, что чувствовал, когда тебя пришпиливали к шторе, как булавки проникали под кожу.
— Штора была из зеленого кримплена.
— Вот-вот, так держать. Может, зеленая и кровавые пятнышки? А мать оставила тебя в таком виде на целый день, не кормила и не меняла подгузники? О, они от подобных историй торчат, поверь мне.
— А ты когда-нибудь говоришь им правду?
— Никогда. Для меня это дело чести. Они считают, что все про меня знают, а мне нравится, как они хватаются за мое вранье и заставляют меня смотреть правде в глаза. Нужно уметь противостоять прошлому, как они говорят. Только это вовсе не мое прошлое. Просто выдуманная история, которую врачи записывают в мою карту и передают друг другу, из больницы в больницу, как будто знают все мои секреты. Но ничего они не знают. Правда, я сама себе этим навредила. Они не выпускают меня отсюда ни на день. Не разрешают ходить в кегельбан или еще куда. Придется, наверное, слегка отпустить вожжи. Они боятся, что, как только выпустят меня из виду, я рвану к первой попавшейся лампочке и начну ее грызть.
Луиза потянулась и погладила живот.
— Кстати о еде, ты не голоден? Подозреваю, что пора обедать. О, если ты еще не видел это коллективное насыщение, считай, что ты не знаешь жизни!
Эммет ничего не ел с тех пор, как приехал. Он так отвык от вида пищи, что не мог представить перед собой тарелку. Чтобы себя проверить, он вообразил самое отвратительное блюдо: сырой гамбургер в соусе с какими-то кусочками и расплывшейся радугой жира. Эммет мысленно приблизил лицо к тарелке и втянул носом запах. Лизнул. Почувствовал, что отвращение к еде чуть ослабело. Подумал, что сливки на вкус, наверное, как обычный клей.