Силач
Шрифт:
— Но вы также ничего не сделали для того, чтобы ее спасти.
— Разумеется, я для нее и пальцем не пошевелю! Женщина, запятнавшая мое имя и причинившее мне столько страданий, вполне заслужила все то, что с ней сейчас происходит.
— А вам не приходит в голову, что сейчас она может причинить вам намного больше страданий?
— Страданий? — удивился тот, усаживаясь за стол и отхлебывая глоток вина из огромного стакана. — Каким образом она может причинить мне страдания оттуда, где сейчас находится?
— Она? Ничем, — пожал плечами монах. — Абсолютно ничем.
— Ну и в чем же дело?
— Имейте
Видимо, дело приняло для виконта совершенно неожиданный оборот, поскольку лицо его вдруг побледнело, а рука со стаканом едва заметно дрогнула.
— Но это невозможно! — воскликнул он в замешательстве.
— Тем не менее, это так.
— Но я столько лет даже не видел ее!
— Но в глазах церкви вы по-прежнему остаетесь ее супругом, а по закону все имущество супругов, детей, родителей, сестер или братьев лиц, обвиненных в колдовстве, должно быть возвращено церкви или государству.
— Но это же несправедливо!
— Таков закон.
— Несправедливый закон.
— Никакой закон по определению не может быть несправедливым, ибо любой закон уже сам по себе является опорой справедливости, — глумливо ухмыльнулся брат Бернардино де Сигуэнса и добавил: — Возможно, не вполне справедлива сама система, диктующая подобные законы, но по этому поводу следует обратиться к вашему кузену, королю.
В эту минуту капитан де Луна наконец понял — как понимали до него многие другие, порой слишком поздно — что этот вонючий, шелудивый, шмыгающий носом и на первый взгляд совершенно ничтожный монашек на самом деле — опаснейший сукин сын, выжидающий, словно паук в паутине, когда ничего не подозревающая жертва попадет в сети, расставленные им для нее с безграничным терпением и мастерством.
Поэтому он лишь крепче вцепился в стол, как утопающий хватается за соломинку, и воскликнул:
— Я не желаю иметь ничего общего с этой проклятой ведьмой, которая ухитряется пакостить мне даже из могилы! — прорычал он. — Ненавижу ее! О, как же я ее ненавижу!
— Лучше придержите язык, — ответил монах. — Не забывайте, что вы говорите с дознавателем по этому досадному делу.
— Я прекрасно понимаю, с кем разговариваю, — ответил тот равнодушным тоном безмерно уставшего человека. — Но в жизни порой наступает момент, когда становится абсолютно безразлично, что будет дальше, — он вновь отхлебнул вина, но на сей раз с тяжким усталым вздохом, словно и впрямь чувствовал себя совершенно разбитым и обессиленным. — Оглянитесь вокруг! — он сделал широкий жест рукой со стаканом. — Взгляните, с кем я вынужден жить: с честолюбивой проституткой, которая ждет ребенка, а я даже не уверен, мой ли он. Как вы считаете: подобает ли жить в таком месте и вести такой образ жизни виконту, герою шести сражений, родственнику короля и владельцу огромного состояния? — он встряхнул головой. — Разумеется, нет! Совершенно не подобает. И в такое положение меня привело очаровательное, юное и нежное создание, в которое я влюбился, как мальчишка, и дал свое имя, состояние и даже собственную жизнь...
Он замолчал; казалось, желая вновь окунуться в те светлые и счастливые времена, которым не суждено вернуться. Брат Бернардино де Сигуэнса неподвижно стоял, глядя на виконта и понимая, какой глубокой тоской и болью охвачено сердце этого человека, хотя со стороны он выглядит таким могучим и грозным.
— Где и когда я допустил ошибку? — вопрошал капитан, словно кто-то мог ему ответить. — Когда оставил ее одну? Но мне приказали идти воевать, и я с честью исполнил свой долг солдата и подданного. Что еще я мог сделать?
— Ничего, уверяю вас.
— Целых три месяца меня не было дома! Три месяца голода, бессонницы и погони за дикими гуанчами по крутым горам, отвесным скалам, непроходимым лесам! Вам знаком остров Тенерифе?
— Я видел его издали, по пути сюда.
— Так вот, там есть огромная гора, Тейде, ее вершина покрыта снегом, а в недрах бурлит и клокочет огонь. Оттуда неустанно доносится грозное рычание, а порой гора извергает огонь и лаву, наводя ужас на самых отважных, — он цокнул языком, чтобы собеседник проникся, чего стоило пребывание на этом острове. — И ты знаешь, что каждую минуту можешь утонуть, попасть в засаду, сорваться со скалы... Я потерял десятки людей, был ранен, невыносимо страдал, но тогда меня хотя бы грела надежда, что дома ждет любимая... — тут он возмущенно фыркнул. — Да уж, любимая! Моя возлюбленная супруга перед Богом и людьми все это время лежала в объятиях демона, принявшего облик рыжего козопаса.
— Рыжего? — удивился францисканец.
— Рыжего! — повторил тот. — Однажды он едва не попался мне в лапы, так вот, у него была огромная грива до самого пояса — рыжая, как пламя ада.
— Странно! — произнес монах. — Я никогда не слышал о рыжих гуанчах.
— Этот гуанче был рыжим. Его мать была настоящей дикаркой, никогда не спускавшейся с гор. Поговаривали даже, что она совокуплялась с козлами.
— Вы в этом уверены?
— Так мне рассказывали. Но что уж точно не подлежит сомнению — везде, где появляется этот ублюдок, происходят странные вещи. Здесь рядом живет один астуриец, что плыл на борту «Санта-Марии»; так вот, он рассказывал, что именно пастух взял в руки румпель, когда корабль сел на мель у северных берегов острова.
— Возможно, мы и в самом деле ошиблись и должны судить вовсе не донью Мариану, а этого козопаса, — едва слышно прошептал францисканец. — Говорят, что Люцифер любит вселяться в рыжих.
— Так вы действительно считаете, что он может оказаться демоном, принявшим человеческий облик? — удивился виконт.
— Несомненно, — убежденно ответил францисканец. — Я совершенно уверен, что он — сын демона, с которым спуталась та дикарка-гуанче.
— А если женщина переспала с сыном демона и зачала от него ребенка, этот ребенок тоже будет сыном дьявола? — поинтересовался виконт.
— Не знаю, — честно ответил монах. — Это весьма деликатный вопрос, и лишь высшие церковные власти могут в нем разобраться.
5
Трудно представить настолько разных людей, как Арайя и Гаитике, несмотря на то, что они много времени проводили вместе, спали в одной комнате позади верфи Сиксто Вискайно, а окружающие делали все возможное, чтобы ни один из них не чувствовал себя ущемленным по сравнению с другим или с остальными детьми.