Сильнее бога
Шрифт:
А рядом с ней — молодая красивая девушка, которая отдирает белыми зубами сухожилия оленя и расщепляет их на части. Конечно, Анека — дочь Кителькута! О ней Нуват говорил особенно часто.
Из угла выглядывает зловещий лохматый старик — под пару ведьме, встретившей гостей. Кто он? Не шаман ли Уквун? По левую и правую сторону Кителькута сидели двое неизвестных Байдакову чукчей или тунгусов.
Рынтина при входе Нувата вскрикнула. Она хотела броситься на грудь сыну, но считала это неприличным в присутствии Кителькута. Яяк только
— Здравствуй, Кителькут! — сказал Нуват. — Вот я и приехал, не забыл своего народа и родной пустыни!
Яяк опять крякнул, теперь уже с явным удовольствием. Несколько лет назад, когда приезжие из города «большевики» предлагали взять Нувата с собой, чтобы дать ему образование, Кителькут возражал: «Пойдет в город — испортится, пропадет, отца забудет!»
Кителькуту не хотелось отпускать здорового юношу, который работал за двоих. Яяк не осмеливался иметь свое мнение. Вопрос решил сам Нуват. Он сказал:
— Я иду. Я научусь — тому, что знают люди, которые живут в городах, и вернусь к вам. Я не забуду старого отца и мать!
— Пропадешь! — раздраженно крикнул Кителькут в виде прощального приветствия.
Если бы этот разговор не происходил в присутствии «большевиков из города», Кителькут просто не отпустил бы Нувата, даже, быть может, применив силу.
Нуват ушел, «пропадал» несколько лет и вот сдержал свое слово. Вернулся.
— Садись! — коротко сказал Кителькут и, отвернув полу полога, крикнул: — Чаю!
За кожаной стеной послышался ответный крик. Скоро под полог продвинулся в клубах пара медный чайник, а следом за ним — деревянные лотки с изысканными блюдами: китовой кожей, белой и плотной, твердым моржовым жиром, нарезанным ломтиками, мясом диких оленей, замороженным, растолченным в порошок и смешанным с застывшим топленым салом.
Нуват и Вайдаков скоро поняли, что это обильное угощение было приготовлено не для них — ведь их и не ждали, — а для гостей, сидевших по обе стороны Кителькута, — Катыка и Каравии, приехавших продавать шкуры песцов, медведей, куниц и белок. Но чукчи гостеприимны, и Кителькут пригласил Нувата и Вайдакова принять участие в трапезе.
— Разденьтесь, как я, — сказал он, стягивая с себя джемпер и обнажаясь до пояса. — Здесь тепло.
Началось бесконечное чаепитие, во время которого хозяин возобновил деловой разговор с Катыком и Каравией.
Насколько раз он выдвигал пустой чайник за стену и кричал:
— Эй, чаю! — и запасы кипятку возобновлялись.
Самолюбие Вайдакова было несколько задето тем, что Кителькут не удостаивает их разговором. Но приходилось подчиняться обычаю. Наконец Кителькут соблаговолил повернуть голову к Нувату.
— Как звать твоего товарища, Нуват?
— Василий Семенович Вайдаков.
Кителькут кивнул головой и замолчал. Стало слышно, как гудит ураган за кожаными стенами.
— Большой ветер. Плохо было ехать? — вновь спросил Кителькут, на этот раз обращаясь к Вайдакову.
— Под конец пути. Ветер прямо ураганный.
— Да. Большой ветер. Вам не уехать и сегодня, — обратился Кителькут к Катыку и Каравии.
— Да, — согласился Катык. — Не уехать, если ветер не утихнет.
— Может быть, постучать в бубен? — предложил Катык.
— Можно постучать, — ответил Кителькут. И, не поворачивая головы, приказал шаману: — Уквун! Уйми ветер!
Шаман, лежавший на животе, подполз к светильне, как змей, поднялся и снял с деревянной грядки потолка бубен. Началось «священнодействие», шаманство, заклинание бога-ветра.
Обе жировые коптилки были погашены. И в густой темноте вдруг раздались частые, звонкие звуки бубна.
Вам — бам — бам — бам!.. — выстукивал Уквун, и звуки падали тревожным набатным призывом.
Уквун запел. Сначала тихо, медленно, а потом все громче, воодушевляясь. Он подражал в своей песне клекоту орла и рычанью медведя и завыванию бури. Потом на время утихал и прислушивался: не помогло ли шаманство. Нет, ветер свистел с тем же неустанным усердием.
И Уквун удвоил старания. Бил в звонкий бубен все сильнее и чаще и запел заклинания:
— Эге-ге-ге-гей! Я человек, я ищущий. Я зовущий. Маленькая рыбка Векан. Выросла, стала больше кита. Гей! Она лежит среди открытого моря: шея ее стала как остров, спина ее вытянулась материком. Гей-гей-гей! Если ты, пролетая, задел крылом о землю Морей, дай ответ!..
Над истоком бегущей воды, на вершине белого хребта, у гремящего ледника живет молния, мать горного эха, она летает по небу, гремя железными крыльями. Из-под ног ее брызжет алый огонь. Если ты вылетел из ее узких ущелий, дай ответ!
Долго набатным тревожным звоном надрывался бубен, долго пел Уквун свои заклинания.
Вайдаков слушал и удивлялся. Где-то шумят Днепрострои и Волховстрои, где-то тракторы бороздят поля и белый электрический свет заливает крестьянские избы — здесь все осталось так, как было тысячелетия назад! Нуват говорил: Кителькут и среди чукчей особенный. Он не хочет знать никакого начальства, никаких новшеств. Он хочет жить так, как жили его предки: свободными, независимыми кочевниками. Всеми правдами и неправдами Кительтуту до сих пор удавалось это.
— Довольно, Уквун! — прервал Кителькут завывания шамана. — Дух бури не глухой. Он слышал твой бубен и твои заклинания.
Среди наступившей тишины было слышно, как Анека высекала огонь. Вспыхнула одна, затем и другая светильня.
Утомленный Уквун лег на живот. Ветер выл, свистел и гудел над юртою.
— Не слушает тебя бог ветра! — насмешливо сказал Нуват.
Кителькут метнул на Нувата гневный взгляд, но промолчал. «Может быть, Нуват стал большим большевиком… И этот Вайдаков, кто он?»