Сильные мира сего
Шрифт:
– Ах да, генерал, местная пресса просит ваш портрет, – сказал майор Жилон.
– Пф-ф!.. Пресса, пресса! Вы ведь знаете, как я отношусь к журналистам!
Жилон молчал, ожидая, какое решение примет генерал. Наконец тот произнес:
– Шарамон! Подай мне портфель, вон тот… из черной кожи!
Он присел к столу, подул на фуфайку – на то место, где обычно красовались его ордена, – нацепил пенсне и закурил сигарету. Из прозрачного конверта он достал несколько фотографий, разложил их перед собой и начал внимательно рассматривать.
– Эта не годится, –
– Могу я просить вас, генерал, подарить мне одну фотографию? – спросил Жилон.
– Ну конечно, друг мой, с удовольствием. Выберите сами…
На своем изображении он начертал поперек брюк: «Моему верному боевому товарищу, командиру эскадрона Шарлю Жилону, в знак уважения и дружбы. Генерал де Ла Моннери. Июль 1921 года».
– Благодарю вас, генерал! – сказал обрадованный Жилон и вытянулся.
– Вот видите, – продолжал генерал, – как правильно я поступил, сохранив за собой парижскую квартиру. Хорош бы я был сейчас, когда меня уволил в отставку этот балбес министр! Куда бы я девался?
– Во всяком случае, генерал, знайте: двери Монпрели всегда открыты для вас!
– Спасибо, мой дорогой, спасибо. Конечно же, я непременно приеду навестить вас. Шарамон, помоги мне одеться!
Денщик взял брюки от штатского костюма и натянул штанину на негнущуюся ногу генерала.
– Уж так мне жаль, господин генерал, – произнес он глухим голосом, – что в последний раз помогаю вам одеваться.
Шарамон разговаривал очень редко, но уж если говорил, то чистую правду. У него была круглая темноволосая, а сейчас наголо остриженная голова.
Майор Жилон спросил:
– Шарамон, сколько лет ты в армии?
– Десять, господин майор, и все время в денщиках.
– В этом его призвание, – пояснил генерал, – как у других призвание быть камердинером. Шарамон прошел всю войну, ему трижды объявляли благодарность в приказе, он награжден медалью за то, что вынес на себе офицера с поля боя, и он всегда хотел быть только денщиком. Видимо, служба у меня – венец его карьеры. Вместе с тем он упрям как осел… Смотрите! Все-таки умудрился положить башмаки сверху! И еще злится!
– Если их положить вниз, брюки помнутся, – спокойно заметил денщик.
– Он готов кинуться в воду ради меня. Верно, Шарамон?
– Так точно, господин генерал.
– А ради майора кинулся бы в воду?
– Понятно, если бы служил денщиком у него.
– На, возьми! Выпьешь за мое здоровье, – сказал генерал, сунув ему в руку кредитку.
Отведя Жилона к окну, он сказал доверительно:
– Вот со всем этим, дорогой мой, и трудно расстаться, с такими парнями…
Он дотронулся до сабли, лежавшей плашмя на столе.
– …и потом повесить на стену эту старую железку…
Казалось, он грезит. «Урбен подарил мне ее,
– Ножны, как и я, начинают изнашиваться, – проговорил он вслух.
– Но клинок еще хорош, генерал! – с улыбкой произнес Жилон.
Генерал усмотрел в этих словах игривую шутку.
– Пф-ф… Нет, уже совсем не то. Теперь надо, чтобы женщина была не слишком молода и не слишком стара.
– Вот что, генерал, – сказал Жилон, довольный тем, что разговор принял другой оборот, – ваш поезд отходит лишь в три часа. Давайте кутнем на прощание. Позвольте мне вас пригласить!
– Э нет, дружище! Пока еще я ваш командир. Разрешите уж мне пригласить вас на завтрак.
Жилон был много богаче генерала и поэтому не настаивал.
Денщик между тем разглаживал ладонью кредитку на крышке сундука.
– Что ты там делаешь, Шарамон? – спросил генерал. – Собираешься ее разменять?
– Нет, я думаю ее сохранить, господин генерал, – ответил денщик.
Генерал, склонив влево свое слегка тронутое морщинами лицо, сдул воображаемую пылинку.
– Вы правы, Жилон, надо хорошенько кутнуть. Отныне только это мне и остается, – сказал он.
10
По-настоящему чувство одиночества охватило генерала только тогда, когда он проснулся в своей квартире на авеню Боскэ. Он еще не успел подыскать себе прислугу. Привратница приготовила ему завтрак и раскрыла окна. Свет проник в запыленные унылые комнаты, где все поблекло за те несколько месяцев, пока они стояли пустыми. Генералу вдруг почудилось, будто он возвратился к себе на следующий день после собственной смерти.
Он нашел, что башмаки плохо вычищены, и принялся чистить их вторично. Попытался без посторонней помощи натянуть брюки, но только причинил себе сильную боль. Ему пришлось обратиться за помощью к привратнице. То была не слишком опрятная женщина лет сорока. Три года назад, сразу после перемирия, она бы засуетилась вокруг раненого героя и не посмела бы дотронуться до него, предварительно не вымыв рук и не причесавшись. Теперь же она презрительно и брезгливо смотрела на этого старика, которому нужно было помочь одеться. И даже заявила генералу, что долго его обслуживать не сможет.
Выбрасывая вперед ногу, он обошел квартиру, где отныне должен был проводить свою жизнь… Переносные печи «Саламандра», поставленные в каминах, мебель «под Людовика XIII» и африканские безделушки; в передней – расшитое серебром, но уже изъеденное молью марокканское седло; переплеты книг стали бурыми от пыли, фотографии с автографами его бывших начальников – Галиени, Жоффра и других, менее известных генералов – пожелтели. Вчера еще он радовался тому, что сохранил эту квартиру и найдет сувениры на прежних местах. А теперь ему хотелось очутиться в гостинице, за границей – где угодно, только бы не здесь.