Чтение онлайн

на главную

Жанры

Шрифт:

Так, эта ночь явилась для Симона светлой точкой в его существовании. Должно быть, и у Ариадны возникло чувство, — но разве она когда-нибудь теряла его? — что все в мире стало простым и что сама эта простота и была самым большим чудом; ибо она отдалась ему без тени колебания, как предаются истине, очевидности, так же, как она однажды на его глазах отдалась той истине, из которой, как и все великие музыкальные произведения, состояло творение Сюжера, — с той невинной грацией, той пылкостью и тем видом благочестия, что появлялись на ее лице каждый раз, когда она проникала в тайну. И так она приобщилась невыразимой тайны, к чему ее тихонько подталкивал Симон, — той тайны, из которой рождаются цветы, люди и звезды. И так они оба были посвящены во вселенскую тайну: ибо они наконец оказались внутри того огромного сердцебиения, что рождает людей и миры, и познали это чудо, находясь в самом сердце великой тайны, слившись с первородным импульсом, с нетерпением зародышей и жизненных соков, с опьянением изначального движения, осознавая этот момент своей душой и видя, в себе и через себя, уже не прожитую, не передуманную, но создающуюся жизнь!.. Такова была тайна, в лоно которой, следуя за своим спутником, вдруг словно озаренным, осененным божественным дыханием, вступила Ариадна. Словно открылись границы: ибо тело, которое она доныне считала себе чужим, а теперь прижимала к себе, не было телом любовника, не было телом другого человека, но стало ее собственным, она слила его со своим, проложив им обоим путь в необъятную действительность, равно проникавшую в каждого из них и несшую им одинаковую радость. Но вот этот столь странно близкий мужчина, эта столь неразрывно слившаяся с ним женщина больше не видят друг друга; соединившись в одной и той же действительности, они похожи на двух путешественников, идущих бок о бок, но словно бы внезапно скрытых друг от друга туманной дымкой, которые, порознь открывая для себя чудеса, словно берутся за руки,

чтобы сказать друг другу: я бы хотел, чтобы ты знала… Я бы хотела, чтобы ты увидел! — а рука отвечает: я знаю! я вижу!.. И руки сжимаются крепче и говорят друг другу: только не уходи, не оставляй меня — а то все будет кончено… И вот она призывала это тело, она звала его к себе изо всех сил, и в тот самый миг, как он проник в нее, она уже больше не знала его, как не знала больше ни места, где они находились, ни земли, согретой пламенем, ни гор, ни ночи, ни времен года… Ибо теперь она знала только радость, которая пронизывала ее, надвигалась на нее и удалялась, и снова возвращалась в движении, ритме волны, словно, лежа на песке, закрыв глаза, она отдавалась океану; и это с каждым разом проникало все дальше и вскоре уже не оставляло свободного уголка в ее теле — и вдруг словно взвился огонь, вспыхнув в ее лоне и разорвав ее — да, как молния разрывает ночь, освещая ее… На минуту она забыла о Симоне, она уже не знала, существует ли он: она была в центре огненного шара, уносившегося ввысь с головокружительной скоростью и поднимавшего ее, как во сне, когда летишь над землей. Симона более не было рядом с ней, на этом шатком ложе, но она соединилась с ним в другом мире — в мире, где у людей нет более ни тела, ни имени, в мире, где более нет ни мужчин, ни женщин, ни земли, ни неба, ни обладателей, ни обладаемых, но где есть только жаркая ночь, исполосованная молниями, и есть только огромное пылающее солнце, солнце, сжигающее и затягивающее вас, — солнце, которым понемногу становишься сам…

Однако, по мере того, как огонь становился менее ослепительным, жар не таким сильным, а знакомый мир снова зримым, Ариадна понемногу вновь обретала то, что с такой радостью потеряла: землю, ночь; и постепенно, так близко, что не верится, — того человека, биение жизни которого еще чувствовала в глубине себя. И вот теперь он начинал по-настоящему давить на нее; он действительно давил всем телом, как блаженный утопленник, постепенно спускающийся ко дну фосфоресцирующего моря; и еще плавал между двумя потоками, между небом и землей, между жизнью и смертью, между мужчиной и женщиной… И вот, все потеряв, он тоже обретал все заново, и прежде всего это женское тело, так странно, так безвольно слившееся с его собственным, которое он теперь мысленно оглядывал и понемногу снова узнавал, словно вернувшись после долгой отлучки: вот ее губы, теплые и пухловатые, они теперь уже не приникают к его губам; вот ее волосы, спутавшиеся с его волосами, а вот под мужской, плоской и грубой грудью ее груди, его пальцы нащупывают по бокам их расплющенную плоть и твердый изгиб… И вот теперь он обретал сам себя, вот его ноги понемногу снова воссоединялись с его телом, как что-то подневольное; и вот он чувствовал, как его плоть повсюду встречает и угадывает другую плоть, и ощущал их тела, плотно, благочестиво слившиеся друг с другом, как руки, сомкнутые для молитвы; и — о, чудо из чудес — он оказался в самом лоне Ариадны, рассекая ее из середины, как нож, разрезающий плод надвое, — и чувствовал, как жизнь потихоньку возвращается к ней, как и к нему, и неощутимо выходит на поверхность, и передается от нее к нему… Теперь они снова обрели свои границы, хотя все еще оставались прижатыми друг к другу, слегка задыхаясь, их сердца бились в противоположной друг другу стороне — и они с восторгом понимали, что эта асимметрия, присущая каждому существу, исчезает в любви, сливающей два тела лицом к лицу, возвращающей им эту симметрию и это единство, на которые они неспособны в одиночку.

Симон иногда задумывался над тем, как подобная радость могла родиться из простого соприкосновения двух тел. Он спрашивал себя, почему, хотя он более не знал Ариадны с того самого момента, как слился с ней, она все же была единственной женщиной в мире, способной возвести его на эти сияющие ступени. Ибо он был убежден в том, что Ариадна — единственная женщина, способная заставить его забыть Ариадну, позволить ему обрести то полнейшее забвение, после которого наступает экстаз — познание… Уже не в первый раз он замечал, что для того, чтобы познать, надо сначала забыть. И, на его взгляд, было очень символично, что слово «познание» имеет смысл в языке любви и обозначает именно сам любовный акт; ибо любовь — он в этом больше не сомневался — была именно познанием, единственным познанием, дозволенным живущим на земле.

Но была еще одна странность: он познавал в любви не только Ариадну, но и ту внешнюю для них действительность, куда было так отрадно проникнуть и в лоне которой они встречались, потерявшись, так, как встречаются и узнают друг друга бестелесные существа, которые более не имеют имени, — так, как должны, наверное, встречаться люди, лишившиеся своей человеческой сути в смерти… Если правда то, что познать Ариадну значило, прежде всего, более не знать ее, если он мог слиться с ней, как с деревом, лишь тогда, когда она ускользала от своего имени и своих внешних очертаний, значит, надо было обязательно пройти через это пространство опьянения, беспорядка и забвения, должно быть, довольно похожее на смерть и начинавшееся с плотского соития. Поэтому он говорил себе, что людям никогда в жизни не дано приближать к себе смерть, только, может быть, в минуту любви, когда чувство так сильно, что тотчас отбрасывает в небытие хрупкие и непрочные формы внешнего мира, в ту минуту, когда все способности поглощены одной-единственной целью, заставляющей каждого человека жить так напряженно, что он от этого умирает для всего остального. Но если эта частичная смерть соответствовала исключительной напряженности жизни, так же, как это отсутствие было лишь оборотной стороной присутствия в другом месте, может быть, тогда допустимо было предположить, что, подобно любви, смерть тоже была лишь страстной сосредоточенностью и словно присутствием в чем-то другом. Ведь если вне этих людей, у которых общий экстаз отнял дар речи и движения, существовала сходная сосредоточенность и сходная пылкость, почему не предположить, что та же сосредоточенность существовала и в смерти и что она служила переходом к некоей высшей сосредоточенности, для которой тело уже не было нужно.

Симон иногда думал, что достаточно случайности или того, что так называют, чтобы лишить его этого познания, бывшего в зависимости от существования одного человека; он не без страха думал о том, что с ним будет, если Ариадна однажды исчезнет. Ведь он знал — и здесь он прикасался к самой тайне любви, — знал, что если он мог достичь этого одновременно забвения и присутствия, если он мог перестать знать Ариадну, чтобы по-настоящему познать ее, и если, наконец, то, что он познавал в любви, бесконечно превосходило саму Ариадну, из этого не следовало, что любая другая женщина могла бы точно так же ввести его в это чудесное и противоречивое состояние, где нужно разучиться тому самому, что надлежит узнать. Нет, надо было не просто обнимать женщину, но сжимать в объятиях женщину из женщин, и если радость была так велика, то потому, что она уходила корнями не только в ощущение, которое могут дать многие тела, но во все, что лежит вне ощущений, и что им пресуществует, и что живет дольше их. Так что мужчина может иметь всех женщин — и никогда не получить ни одной из них, и числом его опытов можно будет лишь измерить его неудачу… В тот самый момент, когда Симон познавал любовь в ее полноте, он видел, что нет ничего сложнее, чем создать условия для подобного счастья; видел, что телесные наслаждения не значат ничего, если в то же время не являются наслаждениями души, если существа, слившиеся в любви, не встречаются высоко-высоко, над ложем, где они распростерлись… Значит, Ариадна была тем самым условием, дававшим возможность забыть об Ариадне, и об остальных женщинах, и обо всей земле. Она, и только она была тем самым условием этого движения. И если пункт прибытия лежал гораздо дальше нее, все же именно с ней нужно было пуститься в путь, от нее оттолкнуться. И так совершалось гармоничное примирение двух этих присутствий, чье разделение или, может быть, даже разрыв одно время беспокоили Симона. Отныне ни Ариадна, ни дерево более не были загадкой, и их материальное присутствие более не вредило «другому». Симон мог обладать обоими, лишь теряя их. Было одно женское качество, отвечавшее имени Ариадны и бывшее ему необходимым для того, чтобы тело Ариадны могло повести его вперед и возвести к самой вершине радости. И было качество дерева, которое равно было ему необходимо, чтобы он мог отправиться в путь человеком, соединившимся с деревом, и вкусить непростой радости слившихся человека и дерева.

Ариадна боялась, что в любви нельзя начинать сначала. Но вскоре ей стало ясно, что с каждым разом радость была все больше, и все пронзительнее; и она поняла, что только начало несовершенно. По мере того, как они лучше познавали друг друга, они учились продлевать драгоценное опьянение, отдаляя от себя сумрачный миг, когда надо будет спуститься с небес на землю. Симон смотрел на доверившееся ему тело с уважением, любовью, возраставшими с каждым моментом забвения. Радость его подруги была для него чем-то важным, достойным всяческих забот, всей его нежности: ему казалось, что он никогда не сможет сделать для нее достаточно, чтобы подготовить постепенно, каждый раз все постепеннее, все более нежными, все более медленными ласками то великое потрясение, в глубине которого она незаметно ускользала от него. Запрокинув голову, полуприкрыв глаза, разметав волосы во мраке, в той позе, в которой она однажды встретит смерть, с чертами, исполненными сосредоточенности, делавшей ее красоту почти торжественной, Ариадна ждала, сцепив руки вокруг этого ствола, чувствуя, как его невидимые корни уходят в ее плоть, как распускается этот пылающий цветок, медленно расцветающий на вершине мира; а он, с томительной, полной слез радостью подстерегал на ее лице мучительные признаки того экстаза, который он призывал всем своим желанием и каждый раз хотел отдалить. Иногда ему даже хотелось бы убежать; ему бы хотелось остаться лежать, праздно и беспечно, на удаленном побережье, откуда так приятно ждать бурю. Но до него уже добегали, поднимаясь с той узкой косы, на которой он лежал, первые волны и, выходя из ночи, разбивались о его тело; с удовольствием, смешанным со страхом, он чувствовал, как они вырастают под ним, зная, что, рано или поздно, они и его захлестнут и поглотят. Тогда, все теснее прижимаясь к той, кто уже давно перестала быть простой женщиной, заключая ее в кольцо своих объятий, жестом, которым он овладевал ею и одновременно защищал ее, тогда, не покидая ее, он старался оставаться в ней неподвижно, не двигаясь и все же начеку, как корабль, ставший на якорь и ожидающий, пока уляжется бушевание моря… Затем, через мгновение, чувствуя, что оно немного утихло, снова ощущая песок под босыми ногами, он обхватывал ее, полумертвую, полузабывшуюся, своими руками и уносил с собой в открытое море. И тогда они словно слышали в глубине себя аккорды таинственной симфонии, набиравшие более быстрый темп после истомы анданте; им казалось, что исполняется музыкальное произведение, где один инструмент иногда умолкает, чтобы уступить слово другому, прежде чем подхватить с ним тему, которую они вместе доведут до высшей точки, а оттуда — до ее развязки.

За этими глубокими часами, из которых они с трудом поднимались на дневную поверхность, как ловец жемчуга поднимается со дна моря со своей добычей, каждый раз наступал тот долгий покой, превращавший отдых в наслаждение, из которого, однако, всегда было готово родиться такое же возбуждение. Когда Симон видел, как Ариадна идет, как раньше, по дороге под его окном, все такая же легкая, такая же полупрозрачная, с грацией, гармонией движений, идущих от самого сердца, его будоражила мысль о том, что несколькими днями, несколькими часами раньше эта женщина была в его объятиях, и ему с трудом удавалось вызвать в потайных уголках своей памяти те легкие вздохи, те легкие постанывания, с которыми она, одновременно с ним, отправлялась в тот несказанный мир, о котором он вспоминал тогда, как о сне. Была ли это та же самая женщина? Сомнения были оправданны, и по всему выходило, что девушка, шедшая перед ним по дороге, тоненькая, ясная, с легкой походкой, прямо посаженной головой, гибким телом, восхитительно молодая, окруженная ореолом нечеловеческой чистоты, этот лик, словно вознесенный над миром, не могли иметь ничего общего с той другой женщиной, которую он еще мысленно видел, отворачивающей от него лицо, чья серьезность, вид страдания, выражение ожидания, страха, восторга опьяняли его. Как же могла теперь та же самая женщина вот так идти, отстранившись от него, как если бы она никогда ему не принадлежала, как если бы она не познала, слившись с ним, того всепоглощающего исступления, в котором они тогда продвигались вперед благодаря друг другу? Была ли она — та, шедшая по дороге, едва сбросившей свой снежный покров, снова похожая на недоступное царственное существо, — была ли она той же самой женщиной, которая накануне целиком отдалась в его руки, восходя по лестнице чувств, — им он должен был даровать то возбуждение, что, однажды стихнув, оставляло их пылающими, в ожидании, полном тоски по прошедшему… Именно это и составляло ценность тех исключительных минут: взаимная передача всей души и всего тела всей душе и всему телу другого, это действительно был акт, и один из самых великих в человеческой жизни…

Но, несмотря на его удивление, вопреки легкому зарождающемуся сомнению, та же самая Ариадна проходила по дороге и была в его объятиях. Не было существа, чья целостность была более очевидной. Да, те же самые руки, что походя срывали первые появившиеся цветы, первые примулы, первые крокусы, недавно скользили по его телу и сжимали его — и это был тот же самый жест; выражение мягкой властности, бывшее у нее сейчас, к которому примешивалось столько грации, — с этим выражением она шла к нему и давала заключить себя в тесное кольцо его объятий: и эти длинные тонкие ноги, раздвигавшиеся при ходьбе, были теми же самыми, что раздвигались и для любви… Ариадне было нечего отрицать в себе; она вступила в любовь с открытым челом, ясными ланитами, поднятым лицом, как, на глазах Симона, следившего за ней до самого конца ее прогулки, она каждый день вступала на луг, начинавший, после полуденного жара, лить свой яркий ласковый свет.

Часто они не могли подняться до самых Боронов. Чем ближе была весна, тем мутнее становилось небо, и редкий теплый день не заканчивался грозой. Но в первые часы полудня — самые тихие, самые жаркие — воздух дрожал, словно от нетерпения, поднимавшего воспоминания, желания, как слепящую разноцветную пыль. Из-за этого отсутствие Ариадны было для Симона нестерпимо. Его воображение, пронизанное множеством лучей, принималось пылать, как солнце, и каждое воспоминание, каждая картина, падая в это горнило, вспыхивали в нем столбом пламени. Вскоре не оставалось ни одного уголка души, не охваченного пожаром; время теряло все свои обычные свойства, оно принималось кипеть, как вода, поставленная на сильный огонь; и мысль о том, что часы, дни истекали безвозвратно так настойчиво звучала в мозгу, что вскоре превращалась в пытку. Это была первая мука, непродолжительная и позволяющая острее ощутить цену счастья. Тогда, вместо того, чтобы, как раньше, ждать прохождения Ариадны по дороге, Симон выходил из комнаты и шел к Боронам, проходил один за другим через все свежие запахи весны и садился под деревьями, в просвете солнца, от которого дрожали светлые пятна леска, не сводя глаз с пустынной тропинки, потрескавшейся от жары. Иногда поднимался слабый ветерок, и воздух становился восхитительно легким. Но в местах, хорошо укрытых от ветра, солнце высасывало влагу мхов, и каждое растение было похоже на зверя, высунувшего язык. Во впадинах, у подножия деревьев еще оставалось несколько снежных шапок с расползшимися краями, и в этом частичном сосуществовании времен года, в этом братстве снега и цветов, была чудесная острота, пронзительный зов жизни. Но здесь терпеть муки было легче. Слева от тропинки Боронов начиналась другая, выходившая выше к тропе Орсьера; она поднималась по обрывистому склону, делала два поворота и на втором оставляла сбоку маленькую травянистую террасу, окруженную кустарником, откуда поодаль, у подножия горы, был виден пенящийся поток. Симон часто останавливался здесь, садился на камень, подстерегая шорохи, движения этого неподвижного и немого пейзажа, омоложенного солнцем. Затем вдруг в этом свете и в этой тишине, казавшимися неизменными, он слышал, как ниже зарождается долгожданный звук: хруст быстрых шагов по камешкам. Вскоре сквозь завесу кустов он различал яркое пятно платья, надвигающееся на него: Ариадна, всегда одевавшаяся в ткани темных тонов, с недавнего времени стала носить светлые цвета, и Симон спрашивал себя не без тревоги, что предвещала такая перемена: ему казалось, что если, сменив цвет, до сих пор делавший ее невидимой, на другой, яркий, как сигнал, она издали открывала себя глазам любви, при этом она, возможно, рисковала обратить на себя внимание неусыпного ока несчастья. Но она, не заботясь о подобных опасениях, несла свое счастье с некоей радостной дерзостью, словно более не могла скрывать существования в этой точке земли слишком счастливой смертной, какой она была. Может быть, впервые событие в ее жизни заставляло ее отбросить ту сдержанность, за которой она всегда скрывала свое счастье.

Так, молодой человек видел, как она идет к нему, звонко ступая по камням, слегка наклонившись вперед, преодолевая подъем, в усеянном цветочками платье, которое она с трудом вырывала у жадных кустарников, шипов ежевики, полускрытая тонкой сетью веток, за которые цеплялись ее волосы. Конечно, никогда, ни в один момент своей жизни Симон не ведал ожидания, подобного этому, заставлявшему так биться его сердце, когда он подстерегал появление Ариадны на повороте тропинки. Ибо хотя это ожидание и не затмевало собой то, что ранее предшествовало встрече с девушкой, в коридорчике Дома, на исходе дня, прожитого в усердии сосредоточения, которого, возможно, он уже не превзойдет, все же оно было насыщено воспоминаниями, ощущениями, делавшими его ярче, богаче, полнее. Это ожидание подкреплялось в нем всеми часами, когда Ариадна была уже не восхитительным светом надежды перед его взглядом, но возбужденным телом в его руках, чьи тяжесть, очертания, тепло сливались с каждым из порывов его души… Но не только Симон — все горы позади и вокруг него ждали Ариадну. Он ждал ее вместе с лесами, утесами, ручьями, вместе с этим гибким живым потоком, пенившимся неподалеку под ним и кряхтевшим под скалой. Да, вся природа поддерживала его ожидание своим, и он ждал уже не Ариадну, а саму эту природу, с омолодившимися деревьями, новыми побегами. Он ждал уже не только хрупкого, нежного тела женщины, а паводка, потока вод и трав, суровости утесов, остроты воздуха; он ждал солнца, струящегося по лугу, самой эссенции этого безупречного предвесеннего дня, более весеннего, чем сама весна. Именно этого он ждал — глубокого проникновения в ту тайну, что так долго мучила его, тайну этого великолепного сияющего мира, где царит согласие между всеми существами и струится огромный поток доброты и счастья. Он ждал именно этого разрыва сердца между вещами и неотразимым глубинным подъемом радости, идущей издалека — извне его самого, извне земли. Он ждал именно этой вселенной, которую предстояло пересечь, где он бы парил среди солнц, где сок растений, распускающиеся цветы, рои насекомых, движение и протяженность вещей, и океаны, и горы — все было бы ему дано и принадлежало бы ему одновременно. Это был конец всякого беспокойства. Это было счастье…

Поделиться:
Популярные книги

Не грози Дубровскому! Том VII

Панарин Антон
7. РОС: Не грози Дубровскому!
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Не грози Дубровскому! Том VII

Дайте поспать! Том II

Матисов Павел
2. Вечный Сон
Фантастика:
фэнтези
постапокалипсис
рпг
5.00
рейтинг книги
Дайте поспать! Том II

Адмирал южных морей

Каменистый Артем
4. Девятый
Фантастика:
фэнтези
8.96
рейтинг книги
Адмирал южных морей

Проклятый Лекарь. Род II

Скабер Артемий
2. Каратель
Фантастика:
городское фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Проклятый Лекарь. Род II

В теле пацана

Павлов Игорь Васильевич
1. Великое плато Вита
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
В теле пацана

Сумеречный Стрелок 3

Карелин Сергей Витальевич
3. Сумеречный стрелок
Фантастика:
городское фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Сумеречный Стрелок 3

Лорд Системы 3

Токсик Саша
3. Лорд Системы
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
рпг
5.00
рейтинг книги
Лорд Системы 3

Совок 11

Агарев Вадим
11. Совок
Фантастика:
попаданцы
7.50
рейтинг книги
Совок 11

Аномалия

Юнина Наталья
Любовные романы:
современные любовные романы
5.00
рейтинг книги
Аномалия

На границе империй. Том 7. Часть 2

INDIGO
8. Фортуна дама переменчивая
Фантастика:
космическая фантастика
попаданцы
6.13
рейтинг книги
На границе империй. Том 7. Часть 2

Попаданка в Измену или замуж за дракона

Жарова Анита
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
6.25
рейтинг книги
Попаданка в Измену или замуж за дракона

Кодекс Охотника. Книга IX

Винокуров Юрий
9. Кодекс Охотника
Фантастика:
боевая фантастика
городское фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Кодекс Охотника. Книга IX

Толян и его команда

Иванов Дмитрий
6. Девяностые
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
7.17
рейтинг книги
Толян и его команда

Неудержимый. Книга XIX

Боярский Андрей
19. Неудержимый
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Неудержимый. Книга XIX