Силоам
Шрифт:
ПРОЛОГ
Настоящей жизни нет
Симон Деламбр никогда не ждал. До сих пор ему удавалось избегать того паралича, что время от времени поражает мужчин во цвете лет, заставляя их застыть в грустной неподвижности на углу улицы, у входа в бюро, у парапета набережной. Ни одно из тех обстоятельств, которые замедляют походку мужчин старше двадцати и превращают их жизнь в унылую череду потерянных часов, еще не нависло над его существованием. Он не был знаком с приемными министерств, кабинетами консультаций, холлами отелей, окошечками банков. Автобус, на котором он каждый день ездил из квартала Гренель в Сорбонну, никогда не заставал его среди обеспокоенных группок, топчущихся возле фонарей. Он предпочитал смело идти вперед и, заслышав, как грузный механический зверь выбегает, прищелкивая языком, из глубины улицы, приостанавливался, а затем хватал его сзади и вскарабкивался ему на спину на ходу. Три прыжка, толчок — и готово.
В автобусе в этот час он встречал знакомые лица. Он охотно заговаривал с рабочим в голубой робе, маленьким бухгалтером с худыми плечами, служащим банка с грустными глазами; избегая взгляда чересчур белокурой машинистки, с недоверием разглядывал дородного серьезного господина, увешанного наградами и впечатлявшего своим достоинством.
Но в этот день — была ли в том повинна легкая усталость? была ли это грусть от бега по кругу, характерная для начала недели? — все лица показались ему увядшими. На них были те следы поношенности, те морщины, которые вызывает у людей привычка, по мере того
И Симон, намеренно отвернувшись к окну, принялся смотреть на бегущую мимо улицу с высокими фасадами. Улица!.. Она была живой и не переставала удивлять. Труд человека создавал здесь светлые и разнообразные пятна, складывающиеся в заманчивые перспективы. Симону особенно нравилось ощущение безразличия и силы, которое придавало ему движение, увлекавшее автобус в постоянно возрождающуюся путаницу дороги. Опершись спиной, сдвинув ноги, крепко упираясь ими в ребристый пол, он смотрел, как улица словно рождается за каждым поворотом дороги, появляется из боков и внутренностей автобуса, как будто тот был всего лишь машиной, предназначенной для того, чтобы с шумом высвобождать эти две параллельные линии фасадов, эту мостовую и это небо. Движение по иным законам меняло облик окружающего мира; оно создавало для пассажиров автобуса особый мир, отличный от того, куда они скоро вступят, мир, перед которым у них не было серьезных обязательств и по которому они путешествовали как простые зрители. Ах, каким все становилось тогда чудесным! Как интересно было смотреть на все с расстояния, создаваемого скоростью, с превосходством безразличия человека, у которого нет дел!.. С каким удовольствием молодой человек глядел на проплывающие мимо прилавки с мясом и фруктами, книжные лавки, цветочные магазины, маленькие бело-голубые молочные, и снова тележки, заставленные пирамидками фруктов! Въехали на улицу Лекурб; она являла собой разноцветное зрелище, занятное, как коллекция картинок, пикантная своим беспорядком и свободой. Ничего не требовалось осмысливать, для ума не было никаких затруднений, сложностей, проблем. Симон вдруг рассмеялся, подумав о философах, серьезно задающихся вопросом о том, существует ли внешний мир. Черт возьми, господа, спросите об этом у хозяйки, перебирающей салат и столь чуждой вашего претенциозного беспокойства! Улица вам ответит, улица, которая с утра до вечера беспрерывно провозглашает с веселой красочностью единственные основные потребности человеческой жизни: есть и одеваться!.. Ведь были еще и те магазины, о которых объявляла огромная вывеска: жестяной зонт или красная шляпа. Были светлые витрины с аккуратно разложенными всевозможными рубашками вперемежку с пижамами или халатами, где едва можно было успеть разглядеть на ходу сияющую вспышку набора галстуков, привносящих ярко окрашенную ноту в хор белых манишек. Там представала картина жизни настолько честной, похвальной и изящной, что сразу же чувствовалось благородство человеческого рода.
Симон знал, что ближе к середине улицы, не доезжая до бульвара, он сможет дважды узнать, который час. Поскольку сначала появлялись часы, встроенные в фасад банка, затем, неподалеку, — второй циферблат, висящий на двух железных прутах над тротуаром и служащий вывеской для лавки часовщика. Симон издалека высматривает часы на банке. Без десяти девять. Он нахмурился. Снова он опоздает; решительно, в последнее время что-то разладилось. Но его беспокойство сразу же развеялось при виде огромных оловянных коробок молочника и бакалейщика, раскладывающего на ящиках сияющие диски сыров, которые он прижимал к себе, как солнца, и, наконец, великолепной груды птицы, где царил на ковре из листьев папоротника ряд тщательно ощипанных цыплят, подвернувших голову под живот и выставивших роскошные гузки. Однако противоположный тротуар еще больше привлекал взгляд, так как, помимо целого косяка скумбрии с переливающейся всеми цветами радуги чешуей, можно было полюбоваться у входа в мясную лавку подвешенными за ноги над мраморным столом огромными быками с разверстым брюхом, которые, выставляя окровавленную плоть с бледными сухожилиями под лавровыми листьями, скрывающими их бока, казалось, олицетворяли апофеоз воина-победителя и облагораживали эту часть улицы некоей пронзительной красотой.
Без пяти девять. Это вердикт вторых часов. У Симона неприятно кольнуло сердце. Он опаздывал второй раз за три дня. Он устал, это так; ему сегодня было довольно трудно подняться. Почему?.. Но он не привык искать оправданий в своем теле и отругал себя. «Мой отец был бы доволен», — подумал он.
К несчастью, шоссе кишело людьми, было запружено велосипедистами, мотороллерами, хозяйками с корзинами, мальчишками с обручами. Через каждые двадцать метров с прилегающих улиц с железным грохотом выезжали грузовики, в то время как трамваи наполняли воздух пронзительным провинциальным звоном.
Наконец автобус выехал на строгий бульвар, засаженный деревьями, где под землю уходило метро, а из земли вырастали стены лицея. Из автобуса можно было разглядеть сквозь решетки окон большие унылые классы, где поколения школьников пережили ту неизбывную безнадежную тоску, какую можно изведать только в этом возрасте; в углу каждого класса возвышалась кафедра преподавателя — как мрачный остров, как граница двух миров, каждый из которых таит в себе, в глазах другого, равную часть неизвестного и враждебного… «О учителя! — думал Симон. — Я слышу ваш голос, едва доносящийся до глубины этих безукоризненных классов, в то время как там, в углу, ученик, о котором вы позабыли, старается разглядеть сквозь запотевшее стекло единственную вещь, которая может вызвать у него сочувствие: первое расцветшее дерево, распускающееся каждый год, на том же месте, напротив черного остова метро, стрелой пронзающее весну!»
Автобус наконец-то подъехал к улице Вожирар и покатил по ней. Маленький бухгалтер вышел в том же месте, где выходил на глазах у Симона несколько лет подряд; вместо него вошла кассирша из «Кожгалантереи», которая выйдет на третьей остановке. Симон бросил этой даме внушительных размеров укоризненный взгляд. Жизнь людей была унылой, скрупулезно размеренной и ограниченной, до абсурда лишенной фантазии. Мир поизносился, на всех лицах был отпечаток рутины. Детектив, который кассирша доставала из сумки, — снова рутина! А он сам, сам он, Симон Деламбр, по большому счету, тоже только и делал, что повторялся, тянул свою нить, как челнок, собирал карточки за карточками. «Что с того, что мы интеллигенция, — подумал он, — мы захламляем мозги, как мещане квартиру!..» Этим утром все представало ему в том же свете безысходности. Что это с ним? Что это за головокружение? Но он знал, что через несколько минут снова станет Симоном Деламбром, то есть одним из самых сильных диссертантов этого года, человеком, чья сила внушала нечто вроде ужаса тем, кто собирался одновременно с ним преодолеть знаменитый экзамен на степень агреже [1] филологии, который уже несколько лет маячил перед ними, подобно горе, растущей по мере приближения к ней… Когда автобус въезжал в тупик Астролябии, молодой человек вдруг почувствовал возбуждение, отвлекшее его внимание от гаражей, антикварных магазинчиков, небольших четырехэтажных гостиниц с зелеными или фиолетовыми фасадами, первый этаж которых занимают кафе под названием «Вандейская кружка» или «Встреча бретонцев»… Ему нередко случалось во время утренних путешествий в автобусе вести самому с собой долгие дискуссии, которых не могли прервать остановки и толчки. Разве не были эти маленькие путешествия его единственным временем для отдыха, умственных каникул, его единственным соприкосновением с обычной жизнью, восхитительной повседневностью? Здесь к нему приходили мысли, которые не могли бы возникнуть в другом месте, они опьяняли его. Все его планы работ, все его идеи, все его жизненные теории, все внутренние революции, превращающие подростка в зрелого человека, родились в этом движении, уносящем его от улицы к улице, в легком облаке бензина и пыли, которое автобус оставлял за собой, среди толпы зеленщиков с тележками, в нетерпеливом гаме такси, перед витринами с фруктами, безделушками, хозтоварами, пеленками, ситцами и всяким хламом. Ему казалось, что он никогда не знал подобного освобождения, у него было ощущение, что им завладела благотворная сила и легко несет его через чудесную страну, где жизнь предстает зеленой долиной с небольшими оврагами, овеваемой теплым и нежным ветром, где всегда чувствуешь себя в центре мироздания. Но такие моменты были краткими, и Симон с опаской относился к этому забвению, которое не одобрили бы его учителя.
1
Агреже — ученая степень во Франции, дающая право преподавать в лицеях и на естественнонаучных и гуманитарных факультетах университетов.
Вдруг откуда-то с небес слетел ветер, пронесся играючи вдоль боков автобуса, затем вновь взметнулся кверху. Показалась площадь Монпарнас, ясная, с букетами деревьев, кафе, островками безопасности, на которых ждешь, как на случайных утесах, когда хлынут волны дорожных потоков. Отсюда начиналась новая зона. Здесь автобус всегда устраивал небольшую передышку, освобождался от части своих пассажиров, которых тотчас заменяли другие. Увы, всегда находились старички и старушки, поднимавшиеся целую вечность и забавно спотыкавшиеся на подножке. Симон не мог удержаться, чтобы не клясть стариков. К чему прилагать столько усилий, чтобы удержаться на краю существования, приносящего им теперь одни разочарования? Неужели они не понимают, что задерживают ход общества, стесняя его движение и одновременно заставляя заботиться о себе? Печальное зрелище для тех, кто взрослеет, чувствует себя сильным и ненасытным, — видеть эти немощные тела, неспособные держаться прямо, чьи неуверенные движения не позволяют им залезть на подножку автобуса, не споткнувшись!.. Так рассуждал он в своей гордыне, торопясь жить. Он-то был горд своими подвижными мускулами, большими руками, которыми удобно хватать. Он был ловок и мог продраться сквозь толпу, дерзко вскочить в трамвай, когда кондуктор кричал: «Мест нет!», поспеть всюду раньше своей очереди и получить всегда больше, чем ему причиталось. Его восхищала эта маленькая борьба, которую парижская жизнь навязывает каждый миг. Он закалил свое тело. Его иногда видели, в свободные дни, бегающим по стадиону или поднимающим гантели в спортзале. Однако в этом году у него были другие заботы. Ту энергию, с которой он бегал по вымеренным маршрутам вокруг Парижа, он теперь употребил на свою учебную работу, засиживаясь порой до полуночи. Он был из семьи, где с долгом не шутили. «Работай, сын, работай, — неустанно повторял ему отец. — После будешь наслаждаться жизнью!..» Но, хотя молодой человек так и делал, иногда у него зарождались сомнения. Наслаждаться жизнью! Было ли в жизни для этого время? Тайный инстинкт подсказывал ему, что нельзя выделить время для труда и время для наслаждений, они нужны лишь молодым, у которых есть для них силы. Что с ним станется, когда он будет преподавателем? Сразу же по назначении — маленький провинциальный городок, жизнь в домашних тапочках, сплетни, школьная рутина… Он в испуге посмотрел на лица своих спутников: эти взгляды, привыкшие к узким горизонтам, черты лица, обезображенные привычкой…
Теперь автобус покатился по склону улицы Ренн. Легкий путь. Флажок универмага, взвившийся в чистом небе, спешащие прохожие, сверкающие аккуратные витрины, здания, вырисовывающиеся на двух концах улицы в нежном утреннем свете, удаляющийся вокзал Монпарнас с треугольными крышами, приближающаяся церковь Сен-Жермен-де-Пре со старой башней, — все эти видения, легкие и нежные, и создавали чувство некоторой уверенности в жизни.
Именно в этот момент, когда проходил контролер, проверяя билеты, Симон, сунув руку в карман, достал оттуда смятую бумажку. «Ах, да!» — вспомнил он. Это был конверт продолговатой формы, надписанный явно женским почерком — один из тех конвертов, которые каждый раз, приходя к нему домой, вызывали у его отца восклицания, соответствующие стоимости марок и затраченному на писание времени. Это было письмо Элен Парни; в спешке он ушел, не прочитав его. Каждый раз, когда Симон видел этот вытянутый опрокинутый почерк, он представлял себе молодую блондинку в белой вязаной кофточке в голубую полоску, облегающей грудь, которую он встретил в Сорбонне в прошлом году. Она тогда писала какой-то непонятный диплом о Мариво, и той дождливой весной он привык приходить к ней, между ливнями, в замечательную комнатку на улице Эстрапад, такую странную, обветшалую, и такую милую, когда наступал вечер… Сколько прогулок они совершили по четвергам по чудесным окрестностям Парижа! Но в этот год Симон был непреклонен: он встречался с Элен лишь на ходу; он слишком хорошо сознавал, сколько сил обязан отдавать своей работе, своей семье, а в общем, и самому себе. Можно было пересчитать по пальцам, сколько раз он выезжал вместе с девушкой в первые дни весны в пронизывающую свежесть пригорода. Но прежде всего он старался избежать старенькой комнатки, ароматной и предательской, где у стульев было только три ножки, а диван был пропастью, из которой нельзя восстать. Да и любил ли он Элен? Она была одной из редких фантазий его существования, и поэтому мысль о ней вызывала у него некоторую грусть. Но скучал ли он по ней? Как давно он ее не видел? Месяц, наверное. Месяц, за который он проделал громадную работу. И теперь у него не будет много времени для встреч с нею: один или, может быть, два раза. Только Элен вот уже несколько дней не отступала, посылая письмо за письмом. Симон посмотрел со слегка грустной улыбкой, как на прелестную вещь, которую нельзя воспринимать всерьез, на десять строчек письма, набросанных ее крупным почерком. «В четверг, — умоляла она. — Мы поедем в Мери-сюр-Уаз или в Эрблэ…» Почему бы и нет? Она заставляла сверкать и переливаться эти полевые названия, требуя на этот раз четкого ответа. «Но она же прекрасно знает, что я не могу», — пробормотал Симон. Нет, нет, Эрблэ, Мери, улица Эстрапад — все это очаровательно, но жизнь не терпит долго очаровательных вещей. Жизнь — штука серьезная. А он — серьезный молодой человек, вот кто он такой, Симон Деламбр. Вот кто такие все Деламбры, от отца к сыну, от дяди к кузену: серьезные люди. Никаких фантазий, отклонений, излишеств. Кино — один-два раза в год; и то туда шли, как в загул. Это и есть жизнь. Этот автобус каждое утро; лекции в Сорбонне; семья, полки отцовского магазина — «Торговый дом Деламбр, оптовая галантерея», — суп и молитва по вечерам. В такой жизни нет места всяким Элен. Симон усмехнулся, засунул листок в карман. На этом крест! Хотя… «Да так ли уж это серьезно?..» Но его нерешительность принимала вид невозможной альтернативы. Элен или Сорбонна? Согласиться — потерять день, день, необходимый для подготовки доклада, который ему предстоит сделать у Иснара; день, который не вернуть… А! Он ответит позже. Не горит! «Позже! Позже!» Это ему всегда повторял отец, говоря об удовольствиях жизни.
Наконец приехали. Автобус выехал с улицы Ренн на последний участок улицы Вожирар, которая вдруг превратилась в узкий лаз, откуда машины вырывались лишь поодиночке, а молодые побеги из Люксембургского сада цеплялись за медленно ехавший автобус. Но, по мере того, как он приближался к Сорбонне, Симон переставал интересоваться улицей и все сильнее чувствовал, как к нему возвращается серьезность жизни, чувство дисциплины, — все эти добродетели, словно проникшие в его существо с кровью предков. Итак, как только появились знакомые аркады Одеона, не дожидаясь длительного визга тормозов, он выскочил из автобуса с портфелем под мышкой и побежал к бульвару Сен-Мишель. За занавесом из светлых листьев виднелся округлый черный купол Сорбоннской часовни, увенчанный золоченым крестом. Но Симон больше уж не заглядывался на очаровательную грацию высоких деревьев. Эти строгие стены были способны пробудить его ответственность, его жажду трудиться, его ум, полный решений и планов. Теперь он, опьяненный, мчался по этой жизни, где все проблемы решаются при помощи словарей и тетрадей. Никаких проблем! Воздух, которым он дышал, делал его другим человеком, способным отогнать всякую фривольную мысль и допускающим в свой мозг только плодотворные идеи. Бросив быстрый взгляд на циферблат на часовне, он убедился, что опоздал. Он пошел по улице Сорбонны, свернул под арку, взбежал по лестнице и, увидев нужную дверь, открыл ее.