Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.
Шрифт:
Более того, этот грамотей взял на себя труд штадлана, представляя своих единоверцев перед лицом высшей власти. В 1820 году Соломонов попадает в закрытый для евреев Петербург («большой политический свет», как он назвал эту «славную столицу»), где служит восемнадцать лет, сперва письмоводителем и переводчиком в Депутации еврейских обществ (утверждённой Александром I «во имя проживающих в Империи евреев… для определения относительно их всеподданнейших желаний и просьб относительно улучшения их положения»). Он проявляет себя наилучшим образом, так что руководство, «из уважения его способности», предлагает освободить Абрама от подушного оклада, но высшее начальство «сделало в том преграду» из-за исповедуемой им веры. Видно, однако, что им дорожили, потому и после роспуска Депутации Соломонов надолго задержался в столице. Он усердно «занимается стряпческими делами» и, как и прежде, ходатайствует о соплеменниках в правительственных учреждениях, за что в 1829 году получает специальное разрешение Сената проживать в Петербурге «до окончания дел». Как отметила историк Ольга Минкина, Соломонов всячески пытался «представить [еврейскую депутацию] полезным и важным элементом управления евреями, проводником “благотворных” мер, направленных на сближение евреев с окружающим населением». В глазах Соломонова, он стал частью государственного аппарата, радея об общезначимом деле. Увольнение от службы Абрам получил только к шестидесяти годам: по меркам того века, уже совсем стариком.
Как иудей он вынужден был в 1838 году оставить Северную Пальмиру, а когда промедлил с отъездом, то за проведённые нелегально в Петербурге три месяца был осужден в рекруты на два года. Однако через полтора года он был помилован, «в уважение раздроенного положения» его семейства, а также «ввиду его преклонных лет».
После рекрутчины Соломонов обосновался в родном Минске, где и пишет «Мысли израильтянина», которые завершает к началу 1841 года (эта дата указана в авторском предисловии). Чтобы издать книгу, он ищет влиятельного покровителя, коим становится «Господин Раввин Виленского Еврейского Общества Израиль Абрамович Гордон», которому и посвящена книга. Гордон был видным еврейским деятелем той поры и в 1838 году вошёл в группу виленских маскилов, встречавшихся с министром народного просвещения, графом Сергеем Уваровым: обсуждались реформа еврейского образования и новые программы еврейских училищ. В Минске, в окружении многочисленного семейства (он был уже прадедом), Абрам и окончил свои труды и дни. Данных о времени смерти Соломонова нет. Известно лишь, что в 1844 году он ещё здравствовал (год этот упомянут в посвяшении книги и указан в цензурном разрешении).
Чтобы оценить труд Соломонова, надо ясно представлять себе реалии эпохи. Запертые в городках и местечках черты оседлости, многочисленные соплеменники Соломонова были отгорожены от российской жизни и культуры. Согласно данным историка, в начале 1840-х годов в русских начальных школах насчитывалось лишь 230 еврейских учащихся, ещё около 100-120 человек учились в общих гимназиях. И одна из главных целей книги Соломонова – «познакомить своих единоверцев с русским языком и заохотить их к постоянному его употреблению». Он отчаянно полемизировал с теми, кто утверждал, что русские книги «опасны для сердца юноши». Ссылался при этом на великого Рамбама – полиглота, для коего знание иностранных наречий стало «факелом его творений». Иными словами, Соломонов пёкся о русско-еврейском читателе, которого надеялся найти преимущественно лишь в потомках. «Единоверец мой!», – обращался он в книге к читателю не столько настоящего, сколько грядущего времени.
А. Соломонов. Мысли израильтянина. Вильно, 1846. Титульный лист.
И вовсе не случайно, что «Мысли израильтянина» увидели свет именно в Вильно, где дух Гаскалы, принесённый из Берлина, вызвал к жизни целую плеяду писателей и учёных. Здесь в 1830 году была открыта школа «по системе Мендельсона». Город этот, прозванный «литовским Иерусалимом», стал тогда очагом европейского Просвещения, так что выражение «житель Вильно» стало именем нарицательным образованного и «либерального» человека. Примечательно, что при первом же известии о грядущей образовательной реформе виленские маскилы выступили с «воззванием» к властям, где главными опасностями для еврейства объявили отсталось и невежество раввинов и жаловались на «невежественных глупцов», от коих прогрессистам спасу нет. А убеждённым сторонником просвещения был не только адресат посвящения книги, но и владелец типографии, где она напечатана (действовала в 1843-1862 гг.), Мовше Зимелевич (тот в 1828 году отредактировал и подготовил к печати сочинение на польском языке).
Книга и одушевлена идеями Гаскалы, утопической космополитической мечтой о том, что во времена оно мир «примет на себя название одного града, и все народы – одного семейства, то есть когда будет один язык, один пастырь и одно стадо». Многие высказанные здесь максимы не отличаются новизной и вполне созвучны просветительским установкам маскилов. Да и сам автор на оригинальность не претендует: «Я не изобразил и не издаю в свет ничего нового, – признаётся он в предисловии. – Мой труд состоит только из св. Писания, из Талмуда и других богословских и философских сочинений разных известных авторов, и в систематическом изложении по предложенному мною плану». Он обильно цитирует Тору, Талмуд, а также труды Маймонида, Мозеса Мендельсона, Жана-Батиста Капфига (1801-1872), Фридриха Великого (1712-1786), митрополита Филарета (Дроздова, 1782-1867), Джеймса Томсона (1700-1748), Евгения Булгариса (1715-1806) и т. д., проявляя завидную эрудицию. Однако и план, и сам отбор материала для книги, и некоторые высказанные в ней положения говорят о своеобразии мировоззренческой позиции автора, не вполне последовательной, но весьма симптоматичной для просвещённого российского еврея первой половины XIX века, пытавшегося объединить идеи Гаскалы и традиционной раввинистской культуры.
Сочинение предваряет краткий экскурс в правовое положение евреев после их рассеяния. Соломонов достаточно подробно останавливается на гуманных к евреям законах первого христианского императора Рима Константина Великого (272-337) с его религиозной толерантностью. Средние же века видятся автору «тысящелетнею ночью нравственного мира и морем, внезапно взволновавшимся от крестовых походов, представляющих горестную картину… народов, особливо еврейского, как это видно из плаксивых элегий поэта, освящённых Синагогою».
Истории евреев Польши уделена целая глава. Автор с восхищением пишет о том, как во времена короля Болеслава II Смелого (1042-1081) «евреи, пожертвовав собою для будущих сограждан своих, вступили с язычниками в бой и их совершенно разбили и рассеяли… Этот подвиг обратил на себя внимание всех европейских христианских государей». Но всё меняется, и «ночь нравственного мира» опускается и на Польшу. Чередой следуют описания гонений, преследований, изуверских законов; Конституция 1538 года, когда иудеям предписывалось ходить в жёлтых шапках; насильственные крещения; сожжения на кострах за одно только подозрение в прозелитизме.
Особенно ранит его сердце напраслина, возводимая на евреев. С горечью пишет он об измышлениях в отравлении евреями колодцев, о том, что «довольно было одного слова: крестить, повесить!», и, конечно, об обвинениях в ритуальных убийствах. «Сии нелепые клеветы текли со всех сторон на несчастных евреев, – негодует Абрам, – дабы предать их всяким мучениям. Они занимались рукоделием и торговлею; их почитали богатыми, и знатное духовенство и дворянство нарочно возбуждало народ против потомков Авраамовых для того, чтобы по истреблении их захватить в свои руки всё ими приобретённое богатство». А в 1840 году на весь мир прогремел так называемый Дамасский навет – облыжное обвинение евреев в ритуальном убийстве миссионера патера Томаса. Но вот что примечательно: Соломонов, казалось бы, говорит о кровавых наветах на евреев в мировой истории, а вот выдержку приводит из сочинения современного отечественного писателя Николая Карамзина!
И слова эти неожиданно обретают злободневность. Ведь в России ещё свежа была память о Велижском деле по обвинению иудеев в умерщвлении мальчика Феди Иванова. В Отечестве Соломонова в тюремных норах годами томились десятки «потомков Авраамовых», а некоторые так и умерли в заключении. Оправдательный приговор вынесли только в 1835 году, благодаря усилиям сенатора Николая Мордвинова (1754-1834): он убедил Государственный совет в том, что в который уже раз «евреи пали жертвою заговора, жертвою омрачённых предубеждением и ожесточённых фанатизмом следователей». Однако государь Николай I изволил заметить, что «внутреннего убеждения», будто тайны крови у евреев не существует, у него «нет и быть не может», и «между евреями существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь считают нужною для своих обрядов». Государь дал указание главе Департамента иностранных исповеданий Министерства Внутренних Дел Валерию Скрипицыну (1799-1874) подготовить секретную записку «Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», которая вышла анонимно в 1844 году, а затем сию антисемитскую поделку тиражировали миллионами копий под именем почтенного Владимира Даля (1801-1872).
Мысль Соломонова не могла не сосредоточиться на важнейшем вопросе, из-за коего напрягали умы многие деятели Гаскалы – соотношение христианства и иудаизма. Вообще-то, в пользу их сближения выступали практически все маскилы, но степень и градус желания разнились. Вот, к примеру, ученик Мозеса Мендельсона, известный берлинский просветитель Давид Фридлендер (1756-1834) дошёл до жизни такой, что предлагал евреям, при отсутствии в их городке синагоги, молиться в протестантской кирхе. Он написал памфлет в духе деизма, где, ни много ни мало, предложил ввести рационалистическую общую религию и готов был не только принять её сам, но и навязать немецким иудеям.