Сильва
Шрифт:
Я тоже улегся спать. Как и всегда посреди ночи, я почувствовал на ногах теплую тяжесть ее тела... Его соблазнительная близость на миг опять возбудила мое чувственное смятение. Но я уже вполне владел собой. И если я выстоял в самый разгар бури, то мне ли теперь было гибнуть при полном штиле.
11
Но, несмотря на все происшедшее, утром меня ждало разочарование. Почувствовав, что я зашевелился, Сильва проснулась, зевнула, потянулась и спрыгнула с кровати. И почти сразу же оказалась у двери, царапая ее и принюхиваясь. Потом пробежалась по комнате. И вот она уже, тихонько повизгивая, смотрит в окно.
"Опять хочешь убежать, - подумал я огорченно.
– Значит, ты еще не способна
Я был буквально потрясен. Слезы! Первые слезы, что пролила Сильва! До сих пор она часто стонала, иногда вскрикивала, но не плакала никогда. Что это, начало преображения? И что оно сулило - надежду или опасность? В любом случае сомневаться не приходилось: то было внезапное пробуждение памяти. Пока мы держали Сильву в доме взаперти, она всем своим инстинктом лесного зверя стремилась на свободу. И нынче утром в спальне, запертой на ключ, именно это инстинктивное стремление вновь неодолимо захватило ее. Но когда я позволил ей выйти, дал возможность снова убежать в лес, к своему лису и своим лисятам, воспоминание о вчерашнем внезапно встало перед ней во всей своей неприкрытой жестокости. Ничем иным, я думаю, невозможно объяснить тот факт, что она так круто повернула назад, показав свою печаль, пролив слезы. Впервые моя лисица не последовала слепо и бездумно зову инстинкта, но поступила как существо, осознавшее свою неудачу. Я, однако, не слишком обольщался на сей счет: собаки, например, тоже не лишены такого рода памяти. И все же я был взволнован, не зная, радоваться или нет. Я отвел Сильву в спальню - впрочем, ее и вести не понадобилось: она жалась ко мне совсем как в день поездки в Лондон, будто опасаясь потеряться, и этим яснее всяких слов дала мне понять, что, поскольку лес отверг, оттолкнул ее, отныне ее жизнью стали эта комната и я. И однако еще много ночей спустя я слышал, как она бродит вдоль стен, принюхивается, скребется в дверь и окно. Да и странно было бы другое поведение у существа, пока еще целиком находящегося во власти атавистической тяги к свободе. Странно было бы, если бы воспоминание о ее горестной неудаче не побледнело в ее дикой душе перед неодолимым зовом родной норы в лесу. С меня хватало того замечательного факта, что я мог наконец держать широко открытыми окна и двери, по крайней мере днем, не боясь ее побега. Страх перед неведомым, казалось, пересилил в Сильве тягу к лесу. В доме она теперь ходила за мной по пятам, как собачонка, и, возвращаясь с фермы, я всегда находил ее сидящей со скрещенными ногами на полу возле двери: она ждала меня.
И я почувствовал себя наконец спокойно и уверенно. Мне и в голову не приходило, что покой этот может быть обманчив.
Тем временем Дороти, как и обещала, приехала в следующую среду, после возвращения Сильвы. Выходя из коляски, запряженной пони, которым она правила сама, Дороти тут же спросила:
– Ну как?
Я ответил:
– Вернулась.
Ослепительно улыбнувшись, она передала поводья парню с фермы, чтобы тот отвел пони в конюшню, и бросила мне:
– Вот видите, я же вам говорила!
– В руках у нее был небольшой саквояж.
– Я приехала с вещами, но, может быть, теперь это лишнее?
Я забрал у нее саквояж со словами:
– Уж не думаете ли вы, что я позволю вам уехать?
– и проводил ее в дом.
Мы вошли. Сперва она погрелась у огня, потом я предложил ей показать ее комнату. Мы поднялись на второй этаж. Проходя мимо моей двери, мы услышали мелкие шажки, царапанье, нетерпеливое повизгивание. Дороти остановила меня:
– Это она?
Я кивнул.
– О!
– воскликнула она, - я хочу взглянуть!
– Устройтесь сперва, - посоветовал я, - а потом я приведу ее к вам.
– Нет, нет, - настаивала она, - сейчас же!
Она так упрашивала, лицо ее горело таким любопытством, что я сдался.
– Стойте там, - сказал я и отворил дверь.
Сильва в своей шерстяной рубашке стояла на пороге. Увидев, что я не один, она вздрогнула и кинулась прочь. Я удержал ее за руку:
– Ну-ну... Не бойся...
Дороти тихонько приблизилась, протянув руки и улыбаясь преувеличенно ласково, как улыбаются очень маленькому ребенку. Сильва пристально следила за каждым ее движением. Она оскалилась, обнажив свои острые зубки. И из горла у нее вырвалось глухое ворчание.
Я быстро сказал:
– Не подходите!
Ясно было, что сделай Дороти еще шаг - она будет укушена. Вероятно, она и сама это почувствовала, ибо быстро отдернула руку и огорченно взглянула на меня. Я объяснил:
– Это же дикая зверюшка. Дайте ей время привыкнуть к вам.
– Обычно животные любят меня, - жалобно ответила Дороти, - позволяют себя гладить.
Я улыбнулся.
– Здесь не совсем тот случай... Вы ведь сами признали это в воскресенье, когда я был у вас.
– Вы хотите сказать... что это... женская ревность?
– Очень может быть. Не исключено.
Сильва тем временем не спускала глаз с гостьи и продолжала глухо рычать.
Вернувшись позже вместе со мной в гостиную, Дороти все еще не могла избавиться от неприятного осадка из-за оказанного Сильвой приема.
– Она очень хорошенькая внешне, - признала она.
– Но, боже мой, какой скверный характер!
– Ну, не жалуйтесь!
– возразил я.
– Смотрите, ведь она позволила запереть себя в комнате. А часто ли вы встречали такое послушание у дикого зверя? Или у ревнивой женщины?
– Вы очень усердно ее защищаете, - заметила Дороти.
Я сделал вид, будто не понял намека (если таковой и был), и ограничился усмешкой.
– Так как же вы собираетесь поступить с ней в дальнейшем?
– спросила она, помолчав.
– Ну, откуда я знаю...
– начал я, разведя руками.
– Сначала нужно приручить ее, разве нет?
– Но вы уже сделали это, ведь она вернулась. И, кажется, очень любит вас.
– Да, но, как вы могли убедиться, она никого, кроме меня, не знает. Не считая, конечно, миссис Бамли. Необходимо сделать ее более коммуникабельной.
– Вы думаете, вам это удастся?
– Ее успехи позволяют мне надеяться. Видели бы вы ее в первые дни! Да что говорить, спросите у своего отца!
Помолчав, Дороти сказала:
– Кстати, о моем отце. Он смотрит на это крайне пессимистически.
– Отчего?
– встревожился я.
– Он говорит, что она родилась женщиной слишком поздно.
Я поднял брови, ожидая продолжения.
– Он утверждает, что если основы, структура интеллекта не сформировались в младенчестве, между двумя и шестью годами, то потом становится уже слишком поздно. В возрасте вашей... лисицы... вы, по его словам, сможете лишь выдрессировать ее, как кошку или собаку, да и то еще вопрос, удастся ли вам это.