Сильванские луны
Шрифт:
– Надо уходить! – сказал Алексей вслух всем вокруг и никому в особенности. – Только сначала мост обрушить, чтобы они-…
– Ты не местный, да? – перебил какой-то случившийся рядом мужчина с внушительной бородой.
– Нет, – сказал Алексей и вдруг почувствовал себя до тошноты беспомощным. – Совсем не местный, если честно. А что это меняет?
– Они не пойдут дальше, – даже как-то спокойно пояснил бородач. – Так привыкли к своим степям, что лесов боятся. Ненавидят, когда у них над головой что-нибудь, кроме неба… Так что переждём здесь, а к утру они сами уйдут. Они такие: появляются, как ветром принесло, и исчезают так же, глазом моргнуть не успеешь. Да и чего им оставаться, им ведь земли без надобности…
– Так это не захватчики? – уточнил Алексей. – Пограбят и отступят?
– Они не ради грабежа пришли, – хмуро хмыкнул кто-то третий. – Кочевникам лишний скарб ни к чему, да у нас и взять-то нечего…
Алексей совершенно перестал понимать ситуацию.
– Что же им тогда нужно?
– Невольники, – припечатал бородач.
– Ага, – кивнул хмурый. – Кто остался в деревне, всех уведут, кого не убили. Да это, считай, всё равно что убили бы – всё одно теперь их больше не увидит никто…
Алексей вдруг почувствовал, как его сердце мучительно сжалось и подпрыгнуло к самому горлу. Рад!..
Он усилием воли заставил себя не отчаиваться раньше времени. Друг наверняка где-то здесь, в этой толпе, рассыпавшейся по лесной опушке. Куда же он денется? Просто искать его в этой темноте бесполезно, надо хотя бы дождаться утра, а там всё сразу станет понятнее и проще, обязано стать…
Им всем не оставалось ничего иного – только ждать рассвета.
Мужчины принялись стаскивать дрова, чтобы развести костёр. Алексей тоже поучаствовал – занимаясь делом, лучше получалось не думать, к тому же так можно было согреться. Он присматривался к людям – да, некоторые, конечно, были напуганы и расстроены, но немалая часть казалась банально разозлённой. То там, то сям слышалось досадливое: «…проклятые степняки!..», «… только забор новый поставил…», «… управы на них нет! Почему Клавдий давно не…», «… эх, а какие в этом году груши были бы!..», и только редкие жители погибшей Агри плакали. Может быть, те, кто точно понял, что оставил кого-то важного там, в лапах степняков и, считай, уже в рабских оковах… Впрочем, как знать – может, женщины просто голосили по пропавшему добру. И тоже имели право: всё честно нажитое и вот так вот коту под хвост – наверняка тоже несладко…
Если бы у Алексея тоже были дом, забор и груши, он, не колеблясь, отдал бы всё – лишь бы нашлось самое-самое, потерявшееся в этой жуткой ночи.
Ох, Рад, Радомир, да где же ты, чёрт бы тебя побрал…
Костёр скоро запылал, и вокруг него рассадили женщин и детей. Алексей устало уселся на землю чуть поодаль, чтобы не вытеснять никого с тёплых мест. Университетские пары по физкультуре не готовили его к кроссам наперегонки с лошадьми и тасканию здоровенных коряг. Да и это дурацкое плечо нет-нет да и снова принималось кровоточить – ясное дело, что от такого не умирают и даже в обмороки не падают, но раздражало здорово. Он осмотрел порез: рассечены два слоя одежды и кожа под ними. Тоже, наверное, уметь надо…
Он почувствовал на себе чей-то взгляд, поднял голову и осознал, что молодая женщина, которая только что с чувством и экспрессией плакала рядышком, качая на коленях младенца, отвлеклась от своих важных дел и пристально его разглядывает.
– Ну-ка подержи, – велела она сидящей подле девушке ещё моложе, довольно небрежно сунув ей ребёнка, в качестве заключительного аккорда шмыгнула носом и, деловым движением вытерев глаза, подсела к Алексею.
– Рукав спусти.
Он подчинился и даже оглянуться не успел, как она ловко и умело перевязала порез добытым откуда-то лоскутком чистой ткани.
– Спасибо, – сказал Алексей. Женщина кивнула в ответ и забрала ребёнка назад. Его нянька заметила взгляд незнакомого парня и, вспыхнув, прижала колени к груди. Алексей только сейчас осознал, что, в спешке поднятая с постели, она была в одной только длинной рубашке, и торопливо отвернулся, чтобы её не смущать.
Он даже не мог сказать, который на дворе час. Небо, кажется, уже начало светлеть с одного края; предрассветный холод усиливался, и разбредшийся по лесу народ стал стекаться к костру, чтобы погреться у огня и друг об друга. Кто-то искал мать потерявшейся маленькой девочки, кто-то случайно сталкивался со знакомыми и заводил беседы за жизнь, кто-то дремал, склонившись на плечо сидящему рядом…
Рад так и не появился.
Никто из них не видел, как степняки покидали деревню: они ушли с другого её конца. Когда вставшее над макушками елей солнце осветило лишь чудом не падающие остовы выгоревших домов, Агри была такой пустынной и мёртво тихой, что сразу становилось до ужаса ясно: в ней больше никого нет.
Назад шли медленно и безмолвно, младенцы у взрослых на руках и те умолкли, словно всё понимали. Да что там дети – даже ветер притих, лишь чуть заметно шевелил пепел, серыми лепестками усеявший землю…
Пара домов, стоящих на отшибе, каким-то чудом уцелела, и тех, кому больше всего нужна была крыша над головой, пока разместили там. Люди разбредались кто куда: часть отправилась смотреть, что осталось от их дворов, часть отыскивала на улицах убитых и сносила их всех в одно место, на тот самый перекрёсток двух больших улиц, видимо, за неимением собственной площади служивший тут местом сборов…
Алексей заставил себя пойти посмотреть на мёртвых. У него толком не получилось, потому что даже от беглого взгляда издали у него закружилась голова – почти смешно, дожил до двадцати лет и ни разу до сего дня не видел трупов, – но самое главное он уяснил: Рада среди них не было. Его могучую фигуру и густую гриву светлых волос он узнал бы из тысячи…
С одной стороны, это было хорошей новостью. Просто прекрасной.
С другой – очень хотелось завыть.
«Всё одно теперь их больше не увидит никто…»
Это не укладывалось в голове. Что всё вот это случилось с ними – с Радом, который только вчера смеялся, болтал о фэнтази и ждал от их приключения чего-то хорошего…
Деревенские копошились в том, что осталось от их садов с листьями, свернувшимися в трубочки от жара, обсуждали, как быть дальше, кто-то в голос, навзрыд плакал около лежащих рядком убитых. Алексей стоял посреди всего этого, не принадлежащий к этому месту и этому миру, одинокий, как ещё никогда раньше. Никто не заговаривал с ним, не смотрел на него, его вообще не замечали, как будто он вдруг стал деревом или обгоревшим столбом у ворот: у всех были дела поважнее, и чужак перестал для них существовать. Вокруг скелетами чудовищ дыбились чёрные останки стен и кровель, ветер поднимал вихри пепла, стелящиеся по земле, как позёмка, тенькала где-то беззаботная пичуга, у которой никто не умер и никто не пропал…
Тогда Алексей просто развернулся и ушёл.
Прошёл опустошёнными проулками, пересёк вытоптанный ночью пустырь и уже такой знакомый мост, толком не зная, куда идёт и почему так решил. Кажется, просто потому, что оставаться там, где был, он не мог. Совсем не мог, больше ни минуты, ни мгновения. Было нестерпимо смотреть на горе и ничего не мочь поделать, потому что оно чужое, потому что ты сам – чужой.
Алексей никогда не считал Петербург своим домом, если считать, что дом – это нечто большее, чем место, где ты спишь и ешь, но теперь ему как никогда нестерпимо хотелось обратно. В Питер, на скучные пары в универ, в общагу, населённую тараканами и противными соседями. Чтобы всё это оказалось сном, чтобы он проснулся, понял, что безнадёжно проспал, и можно было бы позвонить Раду и удивить его совершенно беспочвенным вопросом, всё ли у него хорошо…