Сильвестр
Шрифт:
Мало кто знал, однако, что и эта мысль тоже была подсказана царю Сильвестром. А её задолго до того многажды вечеров подряд обсуждал тот неугомонный поп с преосвященным митрополитом Макарием — старцем дряхлым, но мужественным и неутомимым в радении своём о величии святой православной церкви и о могуществе державы Российской. Сказано же у Дионисия Ареопагита: «Каждый из окружающих Бога чинов богоподобнее того, кто отстоит далее, и тем более приемлет и может передать света, чем ближе к истинному Свету». И то будет державе Российской во благо, а странам и землям её в примирение и любовь, коли Бога за них будут молить не один благоверный князь Александр Невский, но и святой великомученик князь Михаил Тверской, и не одни лишь чудотворцы московские митрополиты Пётр,[35] Алексей и Иона,[36] но и новгородские угодники Нифонт и Евфимий, и Стефан Пермский,[37] и Савва Вишерский, и другие великие наставники и сберегатели Русской
И лишь в одном из многих дел, обсуждавшихся в те дни в Кремле, тень вражды и неудовольствия всё-таки омрачила всеобщее согласие, царившее на Соборе. Порывист и простодушен был юный царь в святом нетерпении своём. И малоопытен он был ещё в страстях и слабостях людских, что от века раздирают душу человеческую на радость дьяволу, а ей на погибель.
Предложил царь исправить по старине Судебник — главный Закон земли Русской, данный ей ещё в царствие блаженной памяти деда государева, великого князя Ивана Васильевича. А исправив многие тёмные места в том Законе, которые привыкли люди московские толковать и вкривь, и вкось, каждый корысти своей ради, надо бы, говорил царь, дополнить его новыми установлениями, ибо много воды уже утекло с тех пор, как трудились над ним государев дед и советники его.
И на то дело великое бояре и чины церковные тоже выразили полное своё согласие и постановили, чтобы быть новому Судебнику готову к следующей весне. Но, когда юный царь для скорости того дела предложил поручить его протопопу Благовещенского собора Сильвестру и стольнику царскому Алексею Адашеву, которые-де превзошли всех на Москве и грамотой, и разумом, и усердием своим, Собор зашумел.
— Знал бы поп службу свою по все дни, а в государевы дела чего ему встревать? — кричали многие ближние люди царские, повскакав со своих мест. — И откуда он взялся, тот Адашев, что ему такая честь? Он и так сверх всякой меры взыскан тобой, государь! А ведомо всем — от гноища взят. Хватит ему и Челобитной избы! И так вон какую силу забрал — не подступишься мимо него к тебе. Молод ещё, молоко на губах не обсохло! И постарше, и поумнее его есть у тебя слуги…
И быть бы великой грозе на том Соборе, кабы не мудрый старец, Макарий- митрополит. Всех помирил, всех утишил и сделал всё так ловко и складно, что и те, кому обидно было, умолкли, и царя от гнева и брани удержал, и при деле остались те, кого государь хотел, — протопоп Сильвестр да Алексей Фёдоров сын Адашев.
— Возлюбленные чада мои! — тихим, вкрадчивым голосом обратился преосвященный митрополит к Собору, поднявшись со своего места по праву руку от царя. — Нет в том порухи ничьей чести, что призвал государь к такому великому делу новых людей, по его, государя великого, усмотрению. Люди они родом и достоинством своим и правда молодые, но талантом обоих Господь Бог не обидел. Не первый уже день знаем мы ревность их по Бозе и преданность их короне московской. И кому, как не им, послужить государю великому, Бога моля за высокую милость его? Да хорошо бы придать им в помощь и других людей, известных на Москве учёностью своею, — скажем, дьяка Ивана Висковатого, да печатника Никиту Фуникова, да иных каких добрых людей, кто к делу сему пригоден и грамоте горазд. Тут ведь не одну старину нашу надо знать, тут надо бы поискать, что в иных землях делается и как оно там заведено, — может, найдётся, что и нам не вредно бы перенять? Знаю я, что Сильвестр разумеет греческий, а Алексей — латынь, и немецкий, и турецкий языки… Но ясно также, чада мои, и то, что без совета лучших и ближних людей государевых делу тому великому статься нельзя. Ибо мало здесь знания книжного, а надобно мудрость иметь житейскую, и опытность, и рассуждение высокое о пользе государственной — без опасных мечтаний, а по возможностям и силам нашим: что может быть в Русской земле, а что пустое и по нынешним временам быть не должно. И потому дело Сильвестра с товарищи — лишь начальное, а главное дело будет в Верху, в Ближней думе царской, у постели государевой. И как, вопрошаю я, может пройти то дело великое мимо таких столпов державы Российской, как Иван Михайлович Шуйский,[38] либо Никита и Данила Романовичи Захарьины-Юрьевы, либо Иван Васильевич Шереметев,[39] либо Иван Петрович Фёдоров-Челяднин? А ещё предлагаю я, пастырь ваш духовный, по окончании всех трудов собрать новый Освящённый Собор, чтобы благословила святая наша апостольская церковь соборно тот новый Судебник и чтобы знали все люди московские, что отныне то есть не только Закон земли, но и Закон Неба…
Всех, всё царство Московское примирил тот приснопамятный Собор! Утихли страсти. Утихло междоусобие. Сник и погас мятеж в душах людских. И настала в земле Русской тишина.
О, какие то были счастливые дни! Как радовался он, государь московский, державной силе своей! С каким восторгом встречал он вместе с юною царицею своею каждый новый день и каждый новый свой успех! Какие толпы возбуждённых, радостных, плачущих от счастья людей сбегались при виде его везде — и в Успенском соборе, и на площадях московских, и в пути, по дороге в иные русские города… И какой покой и благолепие царили в душе его, когда он перед сном преклонял колена пред образом Пречистый Богородицы, прося благословения Её на новые труды… Христолюбив и набожен был государь в ту славную пору! И многие истины открыл он в смиренных молитвах своих, и многие книги духовные он постиг, и во многие святые монастыри ходил он пешком с царицею своею на богомолье, и постился там, и жертвовал, и с братией о жизни и о правде вечной рассуждал.
А более всего любил он, государь великий, затвориться у себя в Верху, в опочивальне, с протопопом благовещенским Сильвестром, и там сидеть, и беседовать с ним, внимая душеполезным речам его, ибо никто в Москве не знал так Священное Писание, и жития святых, и другие книги церковные, как тот Сильвестр. И «Домострой» Сильвестров он, государь великий, читал — себе в наставление, а государству Российскому во благо — и дивился мудрости и книжному умению того попа, и была книга та у государя под рукой по все дни. И, бывало, многие прехитрые вопросы спрашивал царь в тех долгих беседах, и поп его учил, юности и любопытства его ради: как Господу молиться, как службу править церковную, как достоинство и сан свой царский блюсти и как жену свою, государыню Анастасию Романовну, любить, чтобы дому царскому и чести его порухи не было ни в чём.
И милостив, и снисходителен был царь в те дни к подданным своим в больших и малых винах их, и прощал им даже то, за что прежде никогда и никому не прощалось на Руси. Многим и явным, и тайным недругам своим отпустил он тогда обиды свои тяжкие. Простил он даже князя Ивана Турунтай — Пронского,[40] а ведомо было всем, что поймали его, беглеца, уже в пределах литовских, да со всеми его людьми. В иное время быть бы князю без головы али на колу. А так лишь усмехнулся царь на глупое оправдание беглого холопа своего: заблудился-де он, князь, в трёх соснах, ехал в Москву, а попал вон аж куда — в Литву!
И с большими боярами были у царя в ту пору мир, и согласие, и любовь. Во всех наместничествах, и в вотчинах, и в удельных владениях слово его царское было закон, и ослушаться его, государя великого, в государстве Московском уже не смел никто. И обычай кормления боярского стал понемногу исчезать. И лихоимство в судах притихло, поскольку судили теперь наместники во многих местах вместе с выборными земскими людьми, а в малые судные дела и вовсе не вступались. И оттого разбоя и воровства стало на Руси меньше, а покоя людям больше.
И, радуясь тишине, вновь стали оживать в Русской земле и мирное хлебопашество, и рыбные ловли, и лесные промыслы, и солеварение, и ремесло всякое, и торговля. И вновь потянулись в московские города торговые гости и разные иные сведущие в науках и ремёслах люди из далёких заморских стран. И оттого вновь наполняться стала царская казна, оскудевшая было во времена боярской смуты.
А коли дохода казне стало больше, то и его, государя великого, государские дела пошли по-иному.
И Москву, и Кремль, и монастыри московские поднимал государь из пепла на деньги из своей государевой казны. И церкви Божьи и в Москве, и в иных городах строил. И хлебный запас повелел по всем городам собрать на случай неурожая, либо мора, либо войны. И корабли на Волге и на Ладоге приказал строить, чтобы могли они и с товаром, и с людьми, и с нарядом воинским ходить в дальние страны, куда он, государь, пошлёт. И государям соседним поминки богатые посылал- и в Литву, и римскому кесарю, и датскому королю- братской любви ради, чтобы пожаловали они, не мешали бы мастеровым людям из своих и других стран приходить на Русскую землю, и железо, и пушечный припас, и другой какой потребный товар беспрепятственно бы в русские торговые города пропускали, где какой торговле великий государь быть укажет.
Но, конечно, и тогда не всё было так, как хотелось того царю. Бывало, что и тогда приходилось ему отступаться от своего… Не удалось, к примеру, ему, государю великому, вернуть обратно в казну то, что было разграблено боярами в пору его младенчества. Где оно всё теперь? Ищи ветра в поле! Да и людей уже тех нет в живых, кто грабил, а наследники их лишь плачут да жалуются на скудость и разорение своё, да молят его, государя великого, пожаловать, отпустить им те старые родительские грехи. И вотчины, что похватали себе тогда бояре из государевых казённых земель, тоже отобрать назад никак не выходило. Каждый на коленях вопил о службе своей и о заслугах родителей своих, и попробуй перекричи их всех, когда их вона сколько, и каждый либо от Рюрика, либо от Гедимина считает свой род. Кого ни тронь — за всякого вся родня, вплоть до седьмого колена, все свойственники, все дружки… И то сильно досадно было царю.