Сильвестр

Шмелев Николай Петрович

Как ни таил царь свой приход, а его уже здесь ждали. Успевший привыкнуть к подземному полумраку глаз царя сразу отличил в толпе стражников, выстроившихся с факелами вдоль стен, кучку людей, одетых во всё чёрное, во главе с низкорослым, косая сажень в плечах бородачом, в руках у которого была большая связка ключей, надетых на кольцо. Заметил государь и его тусклый, из-под мохнатых бровей взгляд, и низкий лоб, и его тяжёлые волосатые руки, заткнутые за кушак.

Поймав на себе взгляд царя, бородач низко, в пояс, поклонился ему.

—

Ты кто? — спросил царь.

— Коломенский дворянин Григорий Лукьянов сын Скуратов-Бельский, великий государь.

— А по должности кто?

— Состою при Разбойном приказе, государь. А ведать мне велено твою, государя великого, тайную тюрьму. И ослушников твоих царских стеречь, и смирять, и поблажек им никоторые не давать.

— А ты небось даёшь?

— Нет, государь, не даю.

— А если попросит кто, худого здоровья али близости смерти ради, от цепи отковать — откуёшь?

— Такого при мне ещё не бывало, государь. То дело несбыточное.

— А Матюша Башкин где у тебя, Григорий Лукьяныч, сидит? Охота мне у него про одно рассуждение его спросить. Да без свидетелей; наедине.

— Не прогневайся, государь, но того нельзя. В беспамятстве он, да так, что ни кнутом не разбудить, ни водою не отлить… Больно уж усердно отделали его в Пытошной избе. Думаю, день-два ещё, больше не проживёт…

Тень досады и неудовольствия исказила лицо царя. Дурачьё, костоломы. Спрашивается, к чему тогда было и утруждать себя, продираться сюда сквозь подземный лаз, да ещё тайком от всех? Но делать нечего… Царь фыркнул и повернул было назад. Но чей-то отчаянный, надрывный вопль, вернее, даже не вопль, а вой, вдруг вырвавшийся из одной из этих клетушек вдоль стен, остановил его.

— Царь! Царь! Отпусти меня! Я погибну здесь! А какая вина на мне? Почто держишь меня в цепях, почто казнишь?

Тотчас же зазвенели цепи и в соседних клетушках, и заскулили, и завыли оттуда, сливаясь в хор, горестные голоса других узников, взбудораженных тем одиноким воплем. Подземелье загудело, заволновалось, стража схватилась за мечи, но Скуратов взмахнул рукой- и всё затихло.

— Это кто? — спросил, переборов охвативший его было испуг, царь.

— Ивашко Пересветов, служилый человек, — ответил Скуратов. — А почто он здесь, мне, государь, неведомо. Не я его сюда определил.

— Царь! Царь! — продолжал вопить несчастный из своей клетки. — Я тебе писал! Я тебе добра хотел! И ты послушал меня! А потом вдруг — в кандалы и сюда? За что?!

— Алексей! — обернулся царь к Адашеву. — Это он мне тогда челобитную писал?

— Он, государь.

— Как он здесь оказался?

— За что кричит, за то и оказался, государь… После той челобитной определили его, по твоему указу, на твою государеву службу. И жалованье ему дали, и деревеньку добрую в поместье нашли. А он пропил всё и опять в долговую яму попал. А там стал кричать, что он царю-де ближайший друг и что он скажет, то царь-де и сделает… Теперь он здесь.

Чтобы не кричал.

— А здесь не унялся — тоже кричит?

— Кричит, государь. Лекарь говорит: в разуме повредился, теперь уж до самой смерти не перестанет кричать. Одного лишь Григория Лукьяныча и боится, А его нет — опять кричит.

— Царь! Царь! — продолжал надрываться челобитчик царский, хватаясь исхудалыми руками за решётку и звеня кандалами на ногах. — Он зверь! Он человечью кровь пьёт! Прогони его! Малюта лютый, Малюта зверь — вот ужо государь голову тебе снесёт! А меня воеводой пожалует — я ему писал!

И опять сжатые губы царя скривила гримаса досады и раздражения. Отвернувшись, он процедил Адашеву сквозь зубы:

— Мог бы и распорядиться, чтоб больше не кричал. Власть у тебя на то есть…

— Да ведь нет на нём вины, государь, — тихо, побледнев, ответил Адашев. — Он теперь Божий человек., Что с него возьмёшь?

— Ну да! Он человек Божий, а тебе, мол, царь, что? Брань на вороту не виснет… И много ещё у меня здесь таких друзей, Григорий Лукьяныч?

— Этот один. Другие, государь, сидят тихо.

— А знаешь, Григорий Лукьяныч, что хотел я спросить у Матюши Башкина? Он, вестимо, еретик, а всё ж, бывает, и еретики не все врут… Знаешь, чему он людей своих учил? Да и на дыбе повторял? «Умер-де кто, то умер, по то место и был…» А? Что скажешь на то, мой слуга, темницы моей государевой начальник?

— Скажу, государь, то же, что и он: по то место и был.

— Ну, тогда прощай, коломенский дворянин Малюта Скуратов-Бельский! Да смотри, сидельцев своих береги. Нет перед Богом у них теперь другого заступника, кроме тебя. А мне и ближним людям моим в дела твои мешаться недосуг…

Возвращался царь прежним же путём. Незачем было знать ни ближним людям царским, ни простому всенародству московскому о душевных слабостях царя и мягкосердечии его к ослушникам своим. Сроду никогда не бывал он, государь великий, в этом подземелье! Так чего ради его на сей раз туда понесло? Али на душе саднит? Али неправое дело свершил сегодня Освящённый Собор при его, царя, участии?

Нет, и так много всякой мути и смятения в умах на Москве! Пусть себе спит она, не ведая ни о чём… Мир праху твоему, Матвей Башкин! И мир праху твоему, служилый человек Ивашко Пересветов! Но коли уж умер — то воистину умер, по то место и был человек. А живым должно и дальше жить.

Глава X ЛИВОНСКАЯ ВОИНА

Велик и славен первопрестольный боголюбивый град Москва — воистину третий Рим, четвёртому же Риму не бывать, пока стоит мир! И велико, более всех иных именитых царств и земель царство Московское. И велик, и светел, и всемогущ царь и государь всея Руси, и нет на всех пространствах земных иного царя, кто был бы равен ему в блеске и силе его самодержавной власти, и богатстве его казны, и неустрашимости его войска, и в смирении и послушании его подданных.