Симарглы
Шрифт:
За последние семь лет только один человек пробудил во мне интерес. Смешно… это была девушка, живущая по соседству. Маленькое наивное существо, не слишком-то красивая, вечно встрепанная, с кучей той дребедени, что обычно набивается в голову обывателям. В общем, типичная «хорошая» девушка, скорее даже девочка. И звали ее Лена.
Когда же это началось?
В две тысячи первом году, когда я купил квартиру в том доме, где живу и сейчас. Мне было двадцать, выглядел я моложе, и во всех глазах читал нескрываемое удивление своей самостоятельностью. С шестнадцати лет я к этому привык.
Квартира была не слишком удобная, из одной комнаты, с балконом. У окна я поставил письменный стол, у стены кровать, напротив шкаф. Больше мне ничего не было нужно. Моя обстановка не изменилась и по сей день. Штор я тоже не повесил, и под вечер всякий имел удовольствие любоваться моим житьем-бытьем. И она — даже с удобствами, ибо окно ее комнаты располагалось точно напротив моего.
Шторы в ее окне менялись: то зеленые, то голубые. Она всегда задергивала их плотно и подглядывала за мной в щелку между ними, с упорством, доступным лучшего применения. Что ее так завлекало? У меня никогда не водилось привычки разгуливать по комнате в неглиже, переодевался я всегда в туалете. Да и вообще домой приходил только ночевать, ну еще писать иногда.
Писать? Вы спросите, что может писать такой человек как я, у которого все мысли рано или поздно превращаются в действия?
Каждый вечер я вел дневник. Заносил туда температуру, влажность воздуха, свои расходы за день… иногда — наиболее важные разговоры. Но чаще моя рука просто водила сама собой, и на страницах появлялись какие-то каракули. Бесконечные заборы, дорожные знаки, телеги, лампы и кресты — вот что рисовал. Изобразительными способностями не отличаюсь, так что с тем же успехом я мог оставлять листы пустыми. Но белая бумага меня несколько нервирует. Болезнь? Фобия?
Человек должен быть свободен от всего, что ему мешает, но дневник мне не мешал: напротив, помогало проводить длинные, пустые вечера. Я не думал ни о чем. Это был покой, нирвана. Когда человек бродит ночами по всем кругам ада, как я, ему необходимы периоды релаксации.
А она все смотрела на меня каждый день. Я чувствовал ее взгляд на коже, и это меня слегка возбуждало. Было приятно. Я знаю, что красив, более того, я знаю, что мужская красота в обычной жизни большая редкость. Давным-давно Ольга научила меня тому, какое впечатление я произвожу на женщин. Лишнее проявление этого льстило моему тщеславию. Тщеславие — одна из немногих поблажек, которые я себе даю.
Сперва я думал: смотреть на меня — ее хобби, потому что ей тоже нечем заняться, потом навел о ней справки: и по человеческим каналам, и у покровителей. По нулям. Не из тех девушек, которым некуда девать время. Не любит на свете почти ничего кроме математики, но уж ей отдается до самозабвения. И мною могла увлечься такая простушка?
Она изучила мой нехитрый распорядок куда лучше, чем я сам. Каждый день я засыпал под ее пристальным взглядом. Когда я уходил на кухню поесть, я физически чувствовал недостачу. Я свыкся с ней так, как будто мы жили вместе.
Так случилось, что одно время нам надо было ездить с утра к одному и тому же сроку. Председатель как раз попросил меня устроиться на работу, а у нее, видимо, в то же время начинались пары. На остановке мы стояли рядом. Она никогда на меня не смотрела тогда, старалась встать подальше, как будто за пределами домов, за пределами ее тайных подглядываний я был табу. Чувствовать себя священной коровой оказалось на удивление не противно.
Ольга говорила: если потакаешь своим чувствам, убиваешь душу. Сомневаясь в наличие такой эфемерной структуры как «душа», я могу только сказать, что все же она была права. Но гордость — одно из чувств, которым потакать можно и нужно. Она либо сведет тебя в могилу, либо сделает свободным. В любом случае, это то испытание, которое необходимо пройти.
Лена изрядно потакала моей гордости.
И однажды, когда она не пришла на остановку, я подспудно весь день гадал, что же случилось. Моя гордость была уязвлена. Неужели разочаровалась во мне? Неужели позволила какой-то пустячной болезни помешать прийти туда, где можно встать совсем рядом со своим кумиром?
Проанализировав вопрос со всех сторон, я сообразил, что у нее, вероятнее всего, просто-напросто начались каникулы. Так оно и оказалось. Через две недели моя миссия была выполнена, и я уволился. Больше мы на остановке не встречались.
Иногда, вспоминая о том периоде, я ловил себя на издевательской мысли у края сознания: «Что за средневековая робость! Сколько было возможностей, и даже не заговорила со мной! Наверное, понимала, что надеяться не на что».
Впрочем, почему не на что? Подруги у меня в то время не было. И вообще никогда не было, хотя в наших кругах принято было заводить постоянных любовниц, даже жениться. Не обладающему связями подобного порядка сделать карьеру куда труднее.
Так почему же я решил, что мне ничего не светит с этой вуаеристкой? Пожалуй, меня отпугнула мысль о ее белье. Подумал, что оно у нее, должно быть, дешевое и линялое.
…Впрочем, фигурка у девочки была ничего, особенно если не прятать так старательно.
И второе: я снова вспомнил Ольгу. Ничего дипломатически полезного я от Лены почерпнуть не мог, а в ином случае мне не нужен второй сорт, когда я уже пробовал первый.
А потом я понял, что я люблю Лену. Когда это случилось?
Синие сумерки, ноздреватый, выпавший прошлой ночью и подтаявший за день снег облекал двор густыми серыми тенями. В тот день я вернулся домой раньше обычного, и мне почему-то не захотелось зажигать свет, как будто до семи часов я не имел на это права. Я стоял у окна и смотрел на улицу, не зная, чем занять себя.
Она шла по протоптанной через двор влажной тропинке, что выныривала из-под арки. Никогда прежде я не видел этого, но мой обнаглевший дар подсказывал, что каждый день она проходила именно здесь. Она слегка сутулилась и шла неуверенно, совершенно здраво не доверяя расползающейся слякоти у себя под ногами. А потом, в той точке своей траектории, что была ближе всего к моему дому, она вскинула голову.
Она, конечно, не могла увидеть меня в неосвещенной комнате. Но ее взгляд был таков, как будто она пыталась рассмотреть. Как будто ее действительно интересовал я. Я сам.