Символ веры третьего тысячелетия
Шрифт:
Билли не был расположен поддерживать беседу, поскольку терпеть не мог ночные перелеты, хотя погодные условия и воздушные потоки были вполне сносными, да и приборами он располагал надежными, и мог следить за высотой и очертаниями гор и холмов на большом светящемся экране; высотомер и прочие приборы были точно выверены; словом, он знал, что полет их – не опаснее поездки в телеге. И все-таки он не поддерживал разговор.
Кристиан был счастлив, и ему просто не хотелось ни о чем говорить. Как счастливы были эти люди, увидев его! Как в метель прибавляешь шагу, едва завидишь темные очертания родного дома, так и он теперь волновался, различая сквозь пелену контуры своей судьбы, все ближе, все яснее… Долго же они ждали его! А как долго пришлось ждать ему? Хотя в сравнении с их ожиданием это был лишь миг перед лицом века…
Мама тоже не была расположена к разговорам. Что случилось с Джудит? Почему у Джудит такой взгляд? Не надвигается ли беда? Хорошо бы знать, что за беда и как бы от нее укрыться? Они с Джошуа заподозрили недоброе в ее отсутствии; ох, этот блестящий и холодный ум…
Обладательнице холодного и блестящего ума, конечно же тоже не хотелось разговаривать. И блеск, и холод ума оставили ее. Она была разгневана и молча доходила до белого каления. Ей нужно было сосредоточиться – но не получалось. Поэтому она отвернулась от остальных пассажиров маленькой кабины, и сердце ее тоже отвратилось от них.
В мотеле, сулившем райские условия немногочисленным посетителям, которых можно было заманить на водопад Сайокс в это время года, доктор Карриол затолкала Маму в ее комнату, как фермер запирает на ночь скотину, и решительно взялась за доктора Кристиана.
– Джошуа, зайдите, пожалуйста, ко мне, – сказала она отрывисто. – Мне нужно с вами поговорить.
Его усталые шаги прошаркали за ее резкими по вестибюлю. Когда они оказались вдвоем за закрытой дверью, он вздохнул и улыбнулся самой приятной из своих улыбок – специально предназначенной для нее:
– Я так рад вас видеть! Мне так не хватало вас, Джудит!
Она почти не слушала его:
– Что означало это маленькое представление в аэропорту сегодня вечером? – процедила она сквозь зубы.
– Представление? – Он уставился на нее так, словно она со скоростью света удалилась от него. – Какое представление?
– Вы позволяете этим людям преклонять перед вами колени! Позволяете этим людям обожать вас! Вы коснулись этой дуры так, словно имели право – и силу! – благословить ее! Но за кого вы себя принимаете? За Иисуса Христа? – Она ломала руки, без толку сцепляя и переплетая между собой пальцы, потом вцепилась в край стола, чтобы держаться прямо. Стол зашатался и задребезжал. – Я никогда в жизни еще не видела, чтобы так демонстрировали собственную самовлюбленность! Как вы посмели? Как вы посмели? Его лицо посерело.
– Она – она не… Она не поэтому! Она встала на колени, прося о помощи! Она – она нуждалась в моем участии… И я коснулся ее, потому что не знал, что еще сделать!
– Дерьмо! Сукин сын! Джошуа Иисус Кристиан Христос! Вы возомнили себя богом! Пора с этим кончать! Пора с этим кончать сию же минуту! Вы слышите меня? Не смейте позволять опускаться перед вами на колени! Не смейте позволять людям поклоняться вам! Вы ничем не отличаетесь от любого другого человека, и не забывайте об этом! Если и существует причина того, что вы стали тем, кто вы сейчас, то это причина – я! Я поставила вас на этот пьедестал, я создала вас! И вовсе не для того, чтобы вы разыгрывали второе пришествие, чтобы наживались на выигрышном сочетании вашего имени и фамилии, позволяя людям думать о вас, как о богочеловеке, вышедшем из их гущи. Новое воплощение Иисуса Христа в человеке третьего тысячелетия в Джошуа Кристиане! Как можно так подло, грубо, низко шутить над этими несчастными людьми! Спекулируя на их нуждах и их доверчивости! Это пора прекратить! Вы слышите? Прекратите!
Она говорила с пеной у рта, теперь уже с пеной у рта; она чувствовала, как по краям ее губ лопаются пузыри и пыталась осушить их, со свистом втягивая воздух.
Он стоял и смотрел на нее так, словно она переехала ему гортань, перехватила артерию, перекрыла ток жизненных сил, которые вели его из города в город, не взирая на холод, изнеможение, безысходность.
– Вы… Вы правда так думаете? – спросил он шепотом?
– Да!
Он покачал головой:
– Это неправда! – он снова и снова качал головой:
– Это неправда! неправда!
– Я слишком рассержена, чтобы продолжать спор! Сделайте милость, идите спать! Идите спать, Джошуа! Ложитесь спать и спите: как любой-другой живой и смертный человек!
Обычно такие реплики помогают снять напряжение, особенно если пребываешь в неподдельной ярости. Но не сегодня. Не на водопаде Сайокс. И не перед Джошуа Кристианом. Когда он, ковыляя, вышел из ее номера, она почувствовало себя еще хуже. Она сердилась еще больше. Лечь спать она не могла. Не могла даже ни сесть, ни прилечь, так и стояла, прижавшись пылающим лбом к прохладной стене спальни своего номера и мечтая умереть.
В номере Кристиана было довольно тепло; эти добрые люди всегда старались дать ему все, в чем, по их мнению, он более всего нуждался. Например, тепло. Они на совесть протопили его номер, но его бил озноб. Неужели это правда – то, что сказала она? Ужасно выслушивать такое? Это неправда! Это не может быть правдой!
Ноги, закаленные этими переходами, привыкшие нести его вперед и вперед, вдруг отказали. Он рухнул на пол и лежал там, не чувствуя ничего – кроме боли. Не тело его болело, но душа. Душа его птицей грянулась оземь и билась теперь от боли.
Им не нужен был Бог! Им нужен человек! В тот момент, когда человека объяла божественность, он перестал быть человеком. Неважно, что сказано в книгах, и насколько священными они считаются; он, Джошуа Кристиан, понял теперь: Бог не мог страдать, Бог не мог испытывать боли, Бог не мог быть заодно с тем народом, для которого он был Богом. Человеку может помочь только человек.
Он сделал слабую попытку пробиться сквозь туманную пелену к своей памяти, старался создать в воображении картину коленопреклоненной женщины, и после того, что сказала Джудит Карриол, ему задним числом стало казаться, что она, наверное, действительно пала перед ним на колени в экстазе преклонения. И показалась ему, что он действительно был в ответе за ее экстаз – так был бы в ответе Бог, принимающий преклонение как должное, как часть своих прав. Человек отверг бы его: с ужасом и укоризной. Нет, нет! Ничего этого не было. Он просто видел женщину, склонившуюся под тяжестью своего страдания, которого она не могла больше вынести на своих плечах – страдание заставило ее пасть на колени, а вовсе не слепой восторг. Помоги мне! – кричала она молча, – помоги мне, собрат! И он протянул руку, чтобы коснуться ее, надеясь, что это поможет ей.
А если она и вправду упала перед ним на колени в знак преклонения? Значит, все, что он делал до сих пор, делалось напрасно. Все, что он делал до сих пор, оборачивалось богохульством. Если он не был одним из них, если он не был таким же человеком, как все они, то все, что он сделал и мог еще сделать, не имело смысла. А если он не был одним из них, а значит – вместе с ними, то все, что он давал им, разлеталось в прах. Если он не был одним из них, но возвышался над ними, тогда они искали в нем некую высшую жизненную силу, которую ты учил их искать в самих себе. Они – не лучше вампиров, а он – их добровольной жертвой.