Символ Веры
Шрифт:
Не все люди, что встречались на пути, были мелкие и полуголые. Хватало и других. Одинаковые, в глухих прорезиненные плащах, с выступавшими из-под капюшонов ребристыми мордами противогазов. Те, кто мог себе это позволить - старшие смен, надсмотрщики, техники. Судя по росту и сложению среди них было немало таких же азиатов, старательно, со всем осознанием выжимавших из соотечественников последние капли сил, а то самой жизни.
Гильермо хватило ненадолго, от силы на четверть часа. После он забился в дальнем углу грузовика, плотно зажмурившись, закрыв голову и заткнув уши. Однако непрекращающийся железный рокот угольного района проникал в самую душу -
И над всем этим ужасом светило бесконечно красивое красное солнце, оттенки которого не могли бы схватить ни кисть, ни фотопленка.
– Кто-то знает. Кто-то нет, - философски подумал вслух фюрер.
– Всем плевать. Здешние работники живут года три, иногда четыре. Кому есть дело до грязных оборванцев?
– Это невозможно, - прошептал Гильермо.
– Это ... просто невозможно. Это богопротивно. Человек не может так обходиться с человеком.
– А ты решил, что это самое плохое, что бывает на свете?
– безрадостно усмехнулся фюрер.
– Нет, правда, так решил?
Гильермо сглотнул и снова обхватил голову. Ему казалось, что мозг раскалился и вот-вот разорвет слабый череп. Слишком много увиденного, слишком много обыденного, мирского ужаса... слишком много всего!
– Я видел все зло мира, - прошептал Гильермо.
– Теперь я его видел.
– Да ничего ты не видел, поп.
Голос фюрера был спокоен и холоден. Без льда показного неприятия, просто спокойствие и легкая не злая ирония.
– Получил пару раз по морде, увидел изнанку электрического бизнеса и познал жизнь, да, как же. Ты не видел вымирающие от голода деревни. Детей, отравленных суррогатами и гнильем. Рынки, где родители продают подростков даже не за деньги, а за еду и сигареты. Бельгийские и французские плантации. Кислотные и пластмассовые заводы в Индии, где работают, пока язвы не прогрызут плоть до костей. Ты не видел, как кригскнехты подавляют восстания на шахтах в колониях, а затем развешивают пленных на крестах.
– Крестах...
– эхом повторил Гильермо.
– Невозможно. Богохульно...
– Я видел целые вереницы таких крестов. И скелеты на них. Запрещено убирать, в назидание.
– Это ... здесь?
– Нет, это в Африке.
Гильермо сжал кулаки, быстро развернулся к Хольгу.
– Как ты можешь?!
– бросил монах прямо в лицо фюреру.
– Как ты можешь говорить об этом всем так, будто ...
Доминиканец запнулся, но выразить всю глубину чувств смог только цитатой:
– Ты ни холоден, ни горяч, если бы ты был холоден, или горяч!
– Иоанн Богослов, - хмыкнул фюрер.
– Я читал его в школе, на уроках закона божьего. Да, поп, я теперь не холодный и не горячий...
– Что тебя сломало?
– Гильермо говорил так, словно горло ему стиснула невидимая рука.
– Почему ты стал ... таким?
Хольг молчал долго. Сначала Боскэ думал, что фюрер его снова изобьет и почти ждал этого. Что угодно, лишь бы сбросить морок безысходности. Но фюрер, казалось, даже не смотрел в сторону доминиканца. И заговорил в тот момент, когда Боскэ уже решил, что ничего не будет.
– У меня были две сестры, поп. И много
Гильермо перекрестился.
– О, нет, - развеял его жуткие фантазии Хольг.
– Ничего ужасного, мы же не в дикарском обществе. Белые стоят выше разных ниггеров, их не рекомендуется заковывать в цепи и продавать в бордели совсем уж явно. Довольно простая работа домашней прислугой на Дальнем Востоке. Картельное производство, золотые и платиновые россыпи. А потом...
Фюрер еще немного помолчал.
– А потом случился бунт. Работники требовали повысить жалование на пару рублей. Вместо подавления администрация устроила полное уничтожение. Наемники залили все ипритом и взорвали даже собачьи будки. Несогласование вышло... прислугу должны были вывезти, но опоздали, а криги начали операцию раньше запланированного. Накрыло всех. Когда я вернулся ... к людям и цивилизации, то остался один.
Гильермо посмотрел в лицо фюреру. Он ожидал увидеть хоть что-то, хотя бы тень слез. Однако лицо Олега не выражало ничего, глаза его были сухи и безразличны, как стеклянные шарики, что вставляют чучелам. Только усталость.
– Потом пошел слух... Что концерн Престейнов был в доле с местными, но через суд потерял свою часть производства. Престейн должен был отдать все активы по разработке россыпей.
– Провокация, - сначала выдохнул Боскэ, а затем уже подумал над сказанным.
– Именно. Против Престейна выступили великие князья, они хотели получать доходы с россыпей единолично. Но американец решил показать, что кидать его обходится дороже, чем договариваться. И он просто обесценил передаваемые активы. Штрейки устроили волнения, а наемники под предлогом подавления восстания ... стерли все в отравленную пыль. Работники пошли по графе сопутствующего ущерба. Они вообще никому не были нужны, требовалось уничтожить лишь дорогое оборудование и дороги. Так говорили...
Хольг скрестил руки на груди, посмотрел на закат. Багровое пламя сжалось в узкую полосу, перечеркнуло небо чуть выше темного горизонта.
– Вот такая она, настоящая жизнь, ваше святейшество, - саркастически сообщил фюрер.
– В ней нет смысла быть ни холодным, ни горячим. Это все равно всем безразлично. Даже богу.
– Ты... вы неправы, - сказал доминиканец, прижимая обе руки к груди, там, где под грязной пропотевшей одеждой висел на простой бечевке деревянный крест.
– Я прав. Богу нет до нас дела. Если он и есть, то где же его всемогущая рука?
– Олег испытующе посмотрел прямо в глаза Боскэ, и под его взглядом Гильермо склонил голову.
– В чем заключался божий промысел, когда умерли мои девчонки?
Доминиканец сглотнул. У него имелся ответ на этот вопрос. Несчастный контрабандист был не первым и не последним человеком, который вопрошал - если Бог существует, откуда в мире столько зла? Но... Одно дело, читать Книгу, в которой давным-давно написано все, чтобы провести человека по дороге мирских страданий к блаженству единения с Богом. И совсем другое - рассказывать о Божьем Промысле тому, кого жизнь бездумно и равнодушно переехала, как дворнягу колесом.