Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
Шрифт:
376
Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 400–401. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте сокращенно: римскими цифрами обозначается том, арабскими – страница.
Стихотворение «Портрет» (20–21 февраля 1905 г.) из того же раздела рисует внешний облик Петровской:
ЧертыДаже в разделе «Правда вечная кумиров», составленном из стихотворений на мифологические темы, лики Брюсова и Петровской проступают под знакомыми масками; они угадывались порой и в тех стихотворениях, которые создавались безотносительно к обстоятельствам реального «романа». Так, Андрей Белый распознавал их в образах диалогического стихотворения «Орфей и Эвридика», законченного 10–11 июня 1904 г. (т. е. за несколько месяцев до начала «романа»); в своих воспоминаниях он назвал главу, описывавшую взаимоотношения с Петровской (в тексте – под обозначением: Н***) и Брюсовым, «“Орфей”, изводящий из ада»: образы Орфея и Эвридики (позднее использованные Белым в статье «Песнь жизни», 1908 г.), обыгрывавшиеся в разговорах Белого-Орфея и Петровской-Эвридики, перекочевали, по убеждению мемуариста, к Брюсову: «Она вызвала меня и ‹…› требовала, чтобы из “ада извел”; и неспроста В. Брюсов, узнавши из слов ее о наших разговорах об “Эвридике” ‹…›, – неспроста он потом в своем стихотворении об “Эвридике”, об Н***, ей подставил слова:
Ты – ведешь; мне – быть покорной…Я должна идти, должна.Но на взорах облак черный,Черной смерти пелена». [377]Происшедшую в воображении Белого перекодировку «мифа» в «реальность» иллюстрирует выполненный им карикатурный рисунок «Орфей и Эвридика»: Брюсов (весь в черном) влечет за собой Петровскую (в светлом облачении), поднимающуюся из гробницы (обозначенной черным квадратом). [378] Стихотворения «Клеопатра» и «Антоний» (в первом издании «Венка» помещенные в разделе «Из ада изведенные», позднее перенесенные в раздел «Правда вечная кумиров») уже впрямую обозначают параллели между историческими героями и их современными прототипами (Антоний – Брюсов, Клеопатра – Петровская); они актуализируют занимавшую Брюсова и Петровскую идею двойного самоубийства, а также, помимо апелляции к исторической мифологии, вызывают многослойные литературные ассоциации – от «Антония и Клеопатры» Шекспира до «Египетских ночей» и других пушкинских текстов. [379]
377
Белый Андрей. Начало века. М., 1990. С. 311–312.
378
См.: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 387.
379
См.: Паперно Ирина. Пушкин в жизни человека Серебряного века // Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley; Los Angeles; Oxford, 1992. P. 36–39. Свояченица Брюсова Б. М. Рунт (Погорелова) свидетельствует, что, подразумевая заключительные строки брюсовского «Антония»: // О, дай мне жребий тот же вынуть, // И в час, когда не кончен бой, // Как беглецу, корабль свой кинуть // Вслед за египетской кормой! // (I, 393), – // Петровскую «с легкой руки едкого и остроумного В. Ходасевича ‹…› в нашем интимном кругу прозвали “Египетской Кормой”» (Погорелова Б. Валерий Брюсов и его окружение // Новый журнал. Кн. 33. Нью-Йорк, 1953. С. 184).
Назвав Петровскую «музой поэта Валерия Брюсова», Андрей Белый в подтверждение такого определения добавил: «вспомните любовную лирику лучшей его книги – “Венка”: половина стихотворений обращена к ней». [380] Сама Петровская сильно желала увидеть открывавшее «Венок» печатное посвящение ей и была до крайности уязвлена тем, что автор на такой демонстративный акт не решился. Брюсов явно не хотел дополнительно осложнять свою семейную жизнь: жена его, Иоанна Матвеевна, не могла оставаться в неведении относительно того, о чем уже судачила вся литературная Москва. [381] В отличие от многих прежних любовных увлечений, эта брюсовская связь протекала «на виду»; Петровскую воспринимали по большей части как спутницу поэтического «мэтра», таковой она и запечатлелась в памяти современников: «С ней я почти не была знакома, но, по случайным встречам на лекциях и собраниях, помню ее. Деланная томность, взбитая, на пробор декадентская прическа. Туалеты с некоторой претензией на стильность и оригинальность. Общее впечатление скорее – неряшливости» (Б. М. Рунт-Погорелова); [382] «Вы, конечно, знаете ее, эту маленькую “женщину в черном”, – вечно в черном. Пышные волосы, расчесанные пробором посередине, темное лицо, большие черные глаза, черное шелковое платье с шлейфом – такова внешность. Странная внешность, которая не таит в себе очарованья и говорит о мужской силе ума, мужской беспристрастности и, пожалуй, бесстрастности. Даже немножко мужской голос» (А. А. Тимофеев); [383] «…молодая женщина, внешность которой нельзя было определить ни в положительном, ни в отрицательном смысле: до такой степени ее лицо сливалось со всеми особенностями фигуры, платья, манеры держаться. Все было несколько искусственное, принужденное, чувствовалось, что в другой обстановке она другая. Вся в черном, в черных шведских перчатках, с начесанными на виски черными волосами, она была, так сказать, одного цвета. Все в целом грубоватое и чувственное, но не дурного стиля. “Русская Кармен” назвал ее кто-то. ‹…› Валерий Яковлевич рядом с Н<иной> П<етровской> был сумрачен и хорош» (К. Г. Локс). [384]
380
Белый Андрей. Начало века. С. 308. Из стихотворений, относящихся к ранней поре взаимоотношений Брюсова и Петровской, за пределами книги «Stephanos» осталось шуточное «Девочка Ниночка…» (1905): // Девочка Ниночка, // Ты – паутиночка // В утренней мгле, // Девочка Ниночка, // Ты – как былиночка // Никнешь к земле, // и т. д. // (Брюсов Валерий. Неизданное и несобранное. М., 1998. С. 18, 279 – комментарий В. Молодякова).
381
Выразительный в этом отношении документ – письмо И. М. Брюсовой к Н. Я. Брюсовой (сестре поэта) от 29 сентября 1905 г.: «…была лекция Мережковского. Входим мы с Броней <Б. М. Рунт, сестра И. М. Брюсовой. – Ред.>, а Валя уже, как в прошлый год, с Грифихой. Но, увидавши меня, по-детски испугался и бросился ко мне. Весь вечер В<аля> был печален, но не отходил от меня. Бальмонт со всеми Грифами и Ходасевичами смотрел насмешливо заносчиво. Зиночка <З. Н. Гиппиус. – Ред.> была очень мила. ‹…› Я ее водила по клубу – по залам. Сели мы в одной гостиной и мимо проходит вся ненавистная компания, а Зиночка говорит: “Это Грифиха, какая она с виду грубая женщина”. Я обрадовалась. Да, она очень грубая женщина! Как только я это сказала, я поняла, ведь литературные сплетни в Москве и Петербурге одни. И, конечно, хитрая Зина неспроста так говорила. ‹…› Я пришла домой и плакала. Валя очень печалился, что не остался ужинать, а когда Бальм<онт> его звал, то он сказал, нам нельзя быть с вами» (РГБ. Ф. 386. Карт. 145. Ед. хр. 34).
382
Погорелова Б. Валерий Брюсов и его окружение // Новый журнал. Кн. 33. С. 184.
383
Тимофеев А. Sanctus Amor. Критический этюд // Руль. 1908. № 117. 9 июня. С. 5. Излишне, видимо, добавлять, что «бесстрастность», отмеченная Тимофеевым, могла быть в данном случае лишь формой «внешнего» поведения, утрированного публичного этикета.
384
Локс Константин. Повесть об одном десятилетии (1907–1917) / Публикация Е. В. Пастернак и К. М. Поливанова // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 15. М.; СПб., 1994. С. 40.
Отношения с Брюсовым прямо или косвенно подразумевались и в тех немногочисленных случаях, когда объектом внимания оказывалось художественное творчество Петровской – точнее, ее единственная небольшая книжка рассказов «Sanctus Amor», вышедшая в издательстве «Гриф» в 1908 г. (руководитель «Грифа» С. А. Соколов, сблизившийся в 1906 г. с Л. Д. Рындиной и затем на ней женившийся, сохранил с бывшей женой добрые отношения). «Сочинения какой-нибудь Нины Петровской: “Sanctus Amor” – не более как самообъективизация женщины, признающей пол своей исчерпывающей сущностью и пишущей, как всегда в таких случаях, с помощью ассимилированных ума и “творчества”», – заключала З. Н. Гиппиус, [385] и в ее оценке сказывается та общая установка, которая объединяла многих в восприятии Петровской и предполагала приоритет «жизнетворческого» образа по отношению к литературным опытам. Андрей Белый, посвятивший книге Петровской отдельную небольшую статью в «Весах» (1908. № 3), также подразумевает пол «исчерпывающей сущностью» автора, отмечая, что все безликие герои рассказов выступают «как манекены, опьяненные любовью». [386] Лишь критики, стремившиеся разграничить автора и его творчество (или имевшие представление только о последнем), оказывались способными оценить рассказы Петровской по существу и уловить их своеобразие – при всей скромности дарования и очевидной ориентации на стилевые образцы (новейших писателей, «умеющих передавать музыку настроений», – К. Гамсуна, П. Альтенберга, О. Дымова и др.): «Неоригинальность стиля “Sanctus Amor” показывает, что автор рассказов – художник не крупный; думается, что автор и сам не претендует на это; он только умеет запечатлеть в себе тончайшие оттенки жизни, беспощадно-многообразной, умеет отдавать душу переживаниям, чтобы рассказать потом людям ее тихую песнь». [387]
385
Гиппиус З. Зверобог // Образование. 1908. № 8. Отд. III. С. 26; Гиппиус З. Собр. соч.: Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899–1916 гг. М., 2003. С. 331.
386
Белый Андрей. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 315. См.: Тырышкина Е. В. «Sanctus Amor» Н. Петровской в восприятии А. Белого // Literatura Rosyjska w nowych interpretacjach (Prace Naukowe Uniwersytetu Slaskiego w Katowicah. № 1539). Katowice, 1995. Str. 30–40.
387
Костаньян П. Нина Петровская и Петр Пильский // Руль. 1908. № 41. 27 февраля. С. 2.
Сборник «Sanctus Amor» составлен исключительно из повествовательных миниатюр на любовную тему, отдельные коллизии в них имеют автобиографический подтекст (аллюзии на отношения с Брюсовым наиболее явственны в рассказе «Раб»). В беллетристических опытах, как и в мироощущении Петровской, любовь – высшее, самое сильное и самое трагическое из человеческих переживаний, пребывающее в постоянном непримиримом конфликте с житейской повседневностью: «Моя любовь то, что называют “безумием”. Эта бездонная радость и вечное страдание. Когда она придет, как огненный вихрь, она сметет все то, что называется “жизнью”. В ней утонет все маленькое, расчетливое, трусливое, чем губим мы дни. Тогда самый ничтожный станет богом и поймет навсегда великое незнакомое слово “беспредельность”». [388] Все рассказы выдержаны в единой стилевой тональности: сдержанная, лаконичная манера письма, минимум изобразительных средств, преобладание лирико-импрессионистических и психологических зарисовок, наиболее выразительные образцы которых в русской прозе тех лет были представлены творчеством О. Дымова (Петровская его высоко ценила: «Бесконечная простота внешних приемов, протестантское отношение к традиционной форме рассказа, своеобразно-красочный стиль – все это свежо, самобытно, радостно оторвано от изгнивших корней одряхлевшей декадентской литературы и так близко заветам единственного учителя в области художественной прозы – Кнута Гамсуна» [389] ).
388
Петровская Нина. Sanctus Amor: Рассказы. М.: Гриф, 1908. С. 62.
389
Петровская Нина. О творчестве Осипа Дымова // Перевал. 1907. № 4. Февраль. С. 45.
Брюсов считал, что у Петровской имеются большие духовные и интеллектуальные резервы и недюжинные профессиональные способности для того, чтобы сформироваться в крупного литературного мастера, и со своей стороны всячески пытался пробудить в ней творческую активность. В годы издания «Весов» Петровская, главным образом по брюсовской инициативе, регулярно выступала в журнале с отзывами о новейших книгах (опубликовано около 20 рецензий, часть их подписана псевдонимом: Н. Останин); в этих опытах, выдержанных в духе программных эстетических установок журнала, сказываются критическая зоркость и наблюдательность, литературный вкус, мастерство анализа [390] – именно те качества, которые характерны для статей, обзоров и рецензий Брюсова (свою преемственность по отношению к его установкам Петровская иногда впрямую декларирует [391] ). Когда, после прекращения «Весов», Брюсов стал заведующим литературно-критическим отделом журнала «Русская Мысль», он привлек к сотрудничеству и Петровскую, всячески стараясь обеспечить ее литературной работой. [392] И все же реализовать свои писательские способности Петровская сумела лишь в самой малой мере; свои основные душевные силы, весь энергетический потенциал своей личности она растратила на внутренние переживания – и на любовь к Брюсову прежде всего; точнее – на чувства, вызванные Брюсовым, – поскольку, помимо любви, они включали широкую гамму самых противоречивых, взаимоисключающих эмоций.
390
См.: Михайлова М. В. Нина Петровская – литературный критик журнала «Весы» // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века: Межвузовский сб. научных трудов. Вып. 4. Иваново, 1999. С. 226–239.
391
Ср., например, фрагмент из ее рецензии на «Рассказы. Т. I» М. П. Арцыбашева: «В статье “Ключи тайн” Валерий Брюсов говорит: “Искусство, – это приотворенная дверь в Вечность”. И через эту “приотворенную дверь” художник должен показать нам непривычные, потрясающие душу образы на плане жизни видимой и реальной. Тогда сливаются две перспективы, – внутреннее и внешнее становится одним таинственным целым. Тогда является последняя творческая свобода, далекая от всяких тенденций, от служения каким бы то ни было реальным целям» (Искусство. 1905. № 8. С. 76).
392
В «Русской Мысли» были опубликованы две рецензии Петровской (1910. № 11), ее рассказ «Предутренние тени» (1911. № 9) и переведенные ею с французского роман Люси Деларю-Мардрюс «Шеридан» (1911. № 2–7) и «Роман в письмах» Альфреда де Мюссе (1911. № 11).
После радостно-безмятежного «медового месяца» в Финляндии их отношения перешли в новую фазу, конфликтно-драматическую. Петровская не могла удовольствоваться ролью любовницы, которую только и мог предложить ей Брюсов в своей жизни; она требовала от него такого же безраздельного чувства, каким сама одаривала. Временами Брюсов оказывался готов пойти навстречу ее страсти и своим собственным порывам, но житейский «здравый смысл» неизменно брал верх; брало верх и то ровное, иногда слабое, но неизменно постоянное, прочное чувство, которое он испытывал к своей жене. В уже цитировавшемся письме к М. М. Рунт (март 1905 г.), в котором он говорил о «смерче» в своей жизни, Брюсов заверял (стремясь через свояченицу воздействовать на жену, угрожавшую семейным разрывом): «Ничего дурного, злого Жанне – я не желаю. Я просто поглощен чем-то иным, не ею. Она чувствует это и отчаивается. Проще: она ревнует. ‹…› Я прихожу поздно домой, – она что-то подозревает, рыдает, происходят мучительнейшие сцены, о которых не хочется рассказывать. Ее ошибка – что она всю свою жизнь положила в меня, и когда я ухожу – у нее не остается жизни. Ей надо создать свою жизнь, личную, собственную. Ибо жить только для нее я не могу. ‹…› Она часто как безумная, и мучит меня жестоко упреками, рыданиями, своим отчаяньем. ‹…› Нельзя упорно думать об одном: “ах, он меня не любит, ах, он мне не верен”. Это стало ее id'ee fixe, навязчивой идеей, на которой можно помешаться. ‹…› Я очень хочу жить с ней еще много, много лет, – до конца дней. Мне было бы очень плохо без нее. Я очень рад, что моя жена – она, а не кто другой. ‹…› Но ведь уходить от меня, когда она меня любит, когда я ее люблю, когда я вовсе не хочу разлучаться с ней и когда она больше всего хочет быть со мной – очень уж бессмысленно». [393]
393
РГБ. Ф. 386. Карт. 69. Ед. хр. 18.
Столь твердую готовность сохранять семейный союз Брюсов сформулировал еще в дни, когда его роман с Петровской был в стадии интенсивного расцвета; закономерно, что решения не порывать с преданной ему и любящей его Жанной он не изменял и впоследствии, и в особенности оставался ему твердо верен тогда, когда его страсть к Петровской угасала либо сменялась новыми любовными влечениями. То предпочтение, которое отдавал Брюсов в конечном счете своей жене, домашнему укладу и даже литературной работе, Петровская расценивала как предательство их любви и впадала временами в полное отчаяние. Излиянию этих эмоций посвящены десятки и сотни страниц ее писем к Брюсову, на которых постоянно фигурируют три главных действующих лица – он, она и «она», никогда не называемая по имени жена возлюбленного. Петровская изливала на нее все презрение и весь сарказм, на какие была способна, но эти старания пропадали втуне.
Свидетельствует Ходасевич («Конец Ренаты»): «Она несколько раз пыталась прибегнуть к испытанному средству многих женщин; она пробовала удержать Брюсова, возбуждая его ревность. В ней самой эти мимолетные романы (с “прохожими”, как она выражалась) вызывали отвращение и отчаяние. “Прохожих” она презирала и оскорбляла. Однако все было напрасно. Брюсов охладевал. Иногда он пытался воспользоваться ее изменами, чтобы порвать с ней вовсе. Нина переходила от полосы к полосе, то любя Брюсова, то ненавидя его. Но во все полосы она предавалась отчаянию. По двое суток, без пищи и сна, пролеживала она на диване, накрыв голову черным платком, и плакала. Кажется, свидания с Брюсовым протекали в обстановке не более легкой. Иногда находили на нее приступы ярости. Она ломала мебель, била предметы ‹…›». [394] Один из таких «приступов» случился публично, 14 апреля 1907 г. – на лекции Андрея Белого в Политехническом музее: «На лекции Бориса Николаевича, – писал Брюсов З. Н. Гиппиус, – подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Было это во время антракта, публики кругом было мало, все разошлись по коридорам, но все же Гриф <С. А. Соколов. – Ред.>, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить. Я, правду сказать, особого волнения не испытал: слишком все произошло быстро. Но вот что интересно. Когда позже, уже в другом месте, сделали попытку стрелять из того же револьвера, он выстрелил совершенно исправно, – совсем, как в лермонтовском “Фаталисте”. И, следовательно, без благодетельной случайности или воли Божьей, вы совершенно просто могли получить, вместо этого письма, от “Скорпиона” конверт с траурной каймой». [395]
394
Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 15–16. Ср. суждения о Петровской в письмах С. Соколова к Ходасевичу: «Нина меня приводит в совершенное отчаяние, – не хочет никуда двигаться: образ жизни ведет обычный: днем плачет и лежит на диване, вечером – в клубе. Я, обессиленный, ‹…› когда навещаю Нину, то прихожу только в еще большее отчаяние» (10 мая 1906 г.); «Нина – мрачна невероятно» (30 июня 1906 г.); «Не удается никак исцелить рану моей души – Нину. Ни с какого боку не приладишь ее к жизни. ‹…› Человек она – неуравновешенный, издерганный вконец и почти невменяемый. Убеждаю уехать отдышаться куда-нибудь. Не хочет. Хоть бы Вы ее заманили на неделю. Я прямо с ней духом пал» (7 июня 1907 г.) (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 78).
395
Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. С. 694 (публикация А. Н. Дубовикова). Инцидент описан также тремя мемуаристами – с существенными различиями в реконструкции его обстоятельств (см.: Белый Андрей. Начало века. С. 315; Ходасевич Владислав. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 14–15; Рындина Лидия. Ушедшее // Мосты. 1961. № 8. С. 301; То же // Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993. С. 418–419).