Синдикат-2. ГПУ против Савинкова
Шрифт:
Был у меня с ним случай в Мозыре: приехали белорусские министры — черт их знает, какие министры! — на подводах. Приехали и заявили, что они — министры, что они представляют белорусский народ. Денег, конечно, попросили немедленно. Ну, хорошо, какое мне дело до них? Однако, оказалось, что было дело, и вот какое: Балахович на следующий день говорит мне: «Знаете, белорусский парод предлагает мне стать начальником белорусского государства». Это в Мозыре. Белорусский народ — это милостивые государи, которые денег просили, да еще пьяными вдрызг напились. Министры! Должен сказать, что я предвидел, что Балахович может выкинуть такую штуку. И помню, что, уходя в поход, сказал это Пилсудскому. Пилсудский ответил: «Скажите ему, что тогда я его выкину». И вот, когда Балахович сказал мне, что белорусский народ в лице
Как видите, для меня поход был бессмысленный, для других — не бессмысленный. И вот, потому, что поход для меня был бессмысленный с лично моей точки зрения, я вышел из положения тем, что разделил участь солдат, т. е. пошел вместе с ними.
Председатель. — Кого вы считаете ответственным за весь поход — трех генералов, иностранцев или себя?
Савинков. — Во-первых, отвечаю я, потому что я сформировал эти части. А потом отвечают, конечно, все. И эти генералы отвечают, и союзники отвечают.
Председатель. — Вы вчера говорили о беседе с военным министром Черчиллем и указывали, что он сказал про армию Деникина: «Вот моя армия». Не убедились ли вы тогда, что попадаете в руки иностранцев?
Савинков. — Представьте себе человека, который глубоко убежден. Я должен был испить всю чашу до конца, до тех пор, пока совесть моя не скажет, что я не прав. И, конечно, когда Черчилль показал мне рукой на деникинские части, обозначенные флажками, и сказал: «вот моя армия», у меня холод прошел по сердцу. Да, я совершил грубейшую ошибку, но она вытекает из основной. Основная ошибка, главная — это то, что в октябре пошел против вас.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, формально, когда вы занимались организацией так называемой, народной армии на территории Польши, вы занимали какой-либо пост или должность?
Савинков. — Я был председателем русского политического комитета, в состав которого входили Философов, Буланов, Ульяницкий, Дикгоф-Деренталь, Симановский и мой брат. Ответственность за этот комитет лежит на мне, так как я был председателем его, в сущности, с неограниченными полномочиями. Что касается погромов, то на моих глазах их совершенно не было, может быть, именно потому, что я там был. Случай с солдатами Георгиевского полка, о котором я говорил, тоже был вне этого отряда. Я еще раз подчеркиваю, что именно в отчаянии, не имея никакой власти, чувствуя, что я попал в полубандитское общество, что я, Борис Савинков, вынужден под давлением французов признать Врангеля и под давлением поляков идти с Балаховичем, я в отчаянии шел в одном маленьком отряде простым солдатом. Этот отряд безобразий на моих глазах не делал. Потом, уже в Мозыре, я слышал обвинения, что, когда мы вошли в Мозырь, то был еврейский погром. Я утверждаю, что этого погрома не было. Знаю только, что солдаты Острожского полка, несшие патрульную службу, начали грабить, и были случаи, когда офицеры этот грабеж прекращали. Что Балахович делал очень много погромов, это я знаю, я говорю только о том отряде, в каком я был. В Мозыре, насколько я знаю, мы ничего не захватили.
Этот балаховский поход, мое личное в нем участие были последним для меня внутренним духовным аргументом против белого движения. Очень медленно из множества впечатлений у меня слагалось глубоко отрицательное отношение к белому движению. Началось с Дона, кончилось Мозырем. После Октябрьского переворота я думал так: «Вот захватчики власти, народ не с ними. Там развал, там бандитизм, там убийства, беспорядки, а вот здесь, с этой стороны, на стороне белых, будут порядок, дисциплина, идейность, не будет убийств». И это оказалось все глубоко неверным. Все это оказалось противоположным действительности. Я все больше и больше с ужасом приходил к убеждению, что они думают не о родине, не о народе, а о своих классовых интересах, интересах имущих классов. Более того, глубочайшая причина этого разочарования в том, что я понял, что никакое белое движение без иностранцев невозможно.
К этому моменту у меня свершился окончательный перелом. Много времени я потратил, много сил ушло на это, но зато он был окончательный, — говорю вам не из книги, а из жизни. Я все прошел, все увидел в этом белом движении, сам принял в нем непосредственное участие и возненавидел. Каждый день приносил уверенность — в чем? Страшно сказать — в своей ошибке, в своем заблуждении и, конечно, в своей вине перед народом.
И здесь я сказал себе: тут я разбит, совершенно до конца побежден, но из этого еще не следует, что народ с ними, а ведь окончательный судья всех наших дел — русский народ и никто иной, и ему только я подчинюсь. Я сказал себе, что это дело гиблое, несчастное, ужасное, а вот есть зеленое движение, крестьянское движение. Если этому движению придать некоторую организованность, то, может быть, результат будет другой. И я попытался пойти по линии зеленого движения. В этих целях было созвано информационное бюро. Я стоял во главе его, и я за него отвечаю. Поэтому то, что я сейчас буду говорить, не поймите так, что я хочу сложить с себя ответственность. В этом информационном бюро, как и во многих других делах, я многих деталей не знал, многие из них я узнал здесь впервые на допросе. Цель моя была такова, чтобы попытаться придать более или менее организованную форму зеленому движению, попытаться вызвать большое, массовое крестьянское восстание, посылать людей в Россию именно с этими задачами. Я не мог себе представить, что из этого произойдет. Как мог я допустить, что эти люди в значительной мере просто сделаются полубандитами, а иногда и бандитами?
Я этого предвидеть не мог. Много делалось не так, как я хотел, а как раз наоборот.
Возьмите, например, вопрос, о так называемом шпионаже. Скажут, что я — польский шпион, но шпионом я никогда не был, а было вот что: были опять те же невероятные тиски. Вот зеленое движение. Я остаюсь в Варшаве; должен сказать, что я был вынужден остаться в Варшаве потому, что 20 000 человек сидят, за проволокой, и я один-единственный, который может и должен заботиться о них. Что же произошло? А произошло то, что генеральный штаб схватил меня за горло: если вы хотите работать, то вы должны работать совместно с нами. Я пытался вырваться из этих тисков, но ничего сделать не мог. Проходит некоторое время, и я отдаю себе отчет в том, что те, которые отправляются в Россию для зеленого движения, входят помимо этого в соглашение с поляками, и эти люди доходят до границы и возвращаются или переходят границу и начинают грабить, шпионить, и только ничтожный процент не делал ни того, ни другого. Да, формально отвечаю я, но я не мог физически войти в это дело во всех деталях, и я не мог, конечно, остановить его.
Да, мы предполагали широкое крестьянское восстание на Западе, даже план разработали, съезд у нас был. Ах этот съезд! Опять иностранцы, опять давление. Программу выработали, мало было иллюзий, но были. И я думал, что программа эта все-таки, до известной степени, отражает настроение крестьян и их желания. Ведь я был за каменной стеной, я не знал, что делается в России, не видел России, не чувствовал ее. Никакого восстания не вышло, какие-то бандиты пограбили, какие-то шпионы пошпионили, и только несколько человек попытались искренно и честно что-то сделать. Вот история с информационным бюро.
Председатель. — За период до съезда «Союза защиты родины и свободы» информационное бюро занималось собиранием сведений военно-разведывательного характера на территории Советской России?
Савинков. — Да, я думаю, что да. Я вам сказал, что мы были совершенно в тисках.
Председатель. — Значит, выходит так, что поляки, взяв на себя содержание 20 000 интернированных солдат, требовали от информационного бюро доставки сведений военно-разведывательного характера.
Савинков. — Это вы немножко обостряете.
Председатель. — А как же иначе?
Савинков. — Если вы настаиваете, то — конечно.
Председатель. — Я не настаиваю, а только спрашиваю.
Савинков. — Я говорю совершенно точно. Да, была база, на этой базе были иностранные войска.
За эту базу я отвечаю. Я хочу только установить, что за базу, за комитет, за армию я отвечаю, а если вы хотите сказать, что я поощрял или сам этим занимался, или был за это, или я сам лично способствовал этому, то нет. Ужас был.