Синдикат-2. ГПУ против Савинкова
Шрифт:
Председатель. — В каких отношениях находилось информационное бюро со 2-м информационным отделом польского генерального штаба?
Савинков. — Были в связи. В значительной мере приходилось сведениями делиться. Да, информационное бюро было в связи с поляками, в связи с французами. Было ли оно в связи с французами непосредственно, я не помню, но это не важно. Да, оно было в связи. И французы, и поляки все время платили.
Председатель. — Не только за содержание интернированных, а и за военную разведку?
Савинков. — Я же не отрицаю этого.
Председатель. — Ваши агенты все сведения, получаемые в России, составляли в трех копиях: одну — для информационного бюро, вторую — офицеру 2 отдела польского генерального штаба, третью — французской миссии?
Савинков. — Я должен сказать, что это, что вы говорите, не является доказательством моего в этом участия.
Председатель. — Имел ли место систематический, постоянный обмен документов между информационным бюро, польским генеральным штабом и французской военной миссией?
Савинков. — Он имел место, но вопрос
Председатель. — Кроме работы разведывательного характера, информационное бюро занималось также посылкой людей для агитации?
Савинков. — Да, для ведения массовой работы среди крестьянства. В западные губернии мы посылали потому отчасти, что они были ближе, а отчасти и потому, что мы имели там больше связи и получали чаще сведения. К мысли о восстановлении старого названия «Союза защиты родины и свободы» мы пришли потому, что в концентрационных лагерях старорежимные офицеры и отчасти генералы, которых там было мало, очень давили, теснили тех людей, которые с ними не были согласны, т. е. людей нашего тогдашнего демократического направления. Чтобы иметь определенную организацию, мы стали восстанавливать СЗРиС. А потом уже там, естественно, отбирались люди, и к ним переходил целый ряд функций лагерной жизни. Так в лагерях возрождался прежний союз, но уже на основе другой программы. Здесь уже не было никаких элементов компромисса с кем бы то ни было. Начало существования союза нужно считать со съезда, который был в июне месяце. На съезд приезжали с мандатами, которых проверить мы не могли, из центра — из Варшавы — присутствовал я, из представителей иностранных государств были и поляки, и итальянцы, и французы, и американцы. Не помню были ли англичане, наверно были; все присутствовали, все очень интересовались. От поляков был Сологуб, который в то время был офицером службы связи между министерством иностранных дел и военным министром. От итальянцев был Стабини, он был военным представителем; от французов был майор Пакелье; были офицеры из военных миссий американской и английской; от Украины был Тютюнник. На съезде была принята программа, подписанная всероссийским комитетом.
Представители иностранных государств просто сидели и записывали. Это не делалось так, что иностранцы вмешивались в наши дела. Они сидели, записывали, потом докладывали своему правительству и в беседах со мной, конечно, всячески поощряли. Прямого давления не было, но было неуловимое давление, что вот де надо бороться с красными.
В конце концов в моей борьбе с вами я был смертельно ранен душевно этим последним балаховским походом. Я помню, как я вошел в белорусскую деревню, где-то во мху, в лесу. Ко мне подошли крестьяне. Я в первый раз за столько лет был на родной земле. Я помню задал такой вопрос: «Врангеля вы знаете? «Имейте в виду, что я-то во Врангеля верил, во Врангеля вся эмиграция верила, иностранцы верили. Я помню стоял там седой старик, посмотрел и говорит: «Как же, Врангеля знаю». — «Что же вы думаете о нем?» Он махнул рукой: «Пан». Тогда для меня совершенно безусловно стало ясно, что Врангеля нет. Тогда я задал ему другой вопрос: «А Керенского помните?» Он тоже махнул руной и сказал: «Пустозвон». И не то меня ранило, что я бился головой об стенку, что я шел походом, что я посылал русскую пулю и надо мной свистели тоже русские пули, — меня глубочайше, до конца ранили вот эти беседы с крестьянами. И я уже в судорогах, собственно говоря, пошел в это зеленое движение, которое выродилось в бог знает что, а после зеленого движения — в подпольную работу, которая тоже никаких результатов не дала.
Председатель. — Террористические акты вы признавали, приводили в исполнение?
Савинков. — Нет, не приводил в исполнение. Попытки слабые были, был случай, когда Свежевский сказал, что он хочет убить Ленина. Я не верил этому Свежевскому. Я — старый террорист, я знаю, что такое террор. Он сказал: «Я еду». Я ответил: «Поезжай». Понятно, ничего из этого не вышло, это была попытка с негодными средствами. Разве можно сделать террор при таком разложении?
Председатель. — Вы не отрицаете того, что вам было известно, что ряд банд или отрядов были направлены на территорию России под командой Павловского, Павлова, Васильева и других для разного рода бесчинств?
Савинков. — Да.
Председатель. — Этим бандам давали инструкции только в союзе или также и офицеры польского генерального штаба?
Савинков. — Насколько мне известно, нет, не давали. Но, я догадываюсь о том, что многие из них ехали в Россию, получали несколько рублей и для того, чтобы получить больше, поступали в контрразведку. Вы ведь знаете так же, как и я, то, что офицерство Польши сплошь и рядом состоит в иностранных контрразведках. Соглашения же, что каждый агент, едущий в Россию, должен явиться в польский штаб, насколько мне известно, не было. Документы получались в информационном бюро; для проезда же на польскую территорию, конечно, нужно было польское свидетельство. Никогда я не видел ни денег, ни имущества, которые эти люди получали. Сколько раз я потом в газетах читал: «Процесс савинковцев», «Банды Савинкова» и спрашивал себя: «Откуда же это?» Это движение вылилось в полуграбительство, в полушпионаж. Конечно, ответственность лежит на мне, потому что я это дело начал, но вместе с тем совесть моя чиста, потому что не этого я хотел. Я не мог их контролировать, у меня не было власти. Что касается высылки в октябре 1921 г., то я ей был рад, потому, что с меня как бремя спало. Я был привинчен к Варшаве, где 20 000 человек сидели без сапог, я не мог их бросить. Может быть, другой на моем месте и уехал бы и сказал: что я не хочу возиться с польским штабом, с этой дрянью. А я не уехал. Потом вы добились того, что меня выслали. Я садился в поезд, и сердце мое радовалось, что я уезжаю из этой проклятой страны, что вы меня выкинули вон.
Председатель. — После вашей высылки в октябре 1921 г. из Варшавы вы продолжали заниматься политической работой?
Савинков. — Первое смертельное ранение — это мозырский поход. Затем возня с земельным движением. Тут сразу было видно, что все ни к чему, один вред. Что же мне оставалось делать? Ведь не так просто человеку прийти к тому, что несколько лет своей жизни, тяжким трудом, со слезами и кровью, он работал не только зря, но во вред. Не так это просто, не в один день это делается. И я пытался, судорожно пытался уверить себя и утешить себя, что русский народ не хочет их и что я прав. И, когда меня выслали, я уже судорожно, по инерции, продолжал попытки работать. Были у меня колебания, были уже большие колебания. Не забудьте, что именно в этот период, как вам известно, я виделся с одним из ваших людей за границей. Помню, какая буря поднялась, как я это могу видеться с большевиками. Поехал, виделся, говорил, но была еще иллюзия, я стал продолжать работать, хотя и мало работал. Был я в Париже. Из Парижа, знаете, никакой революции или контрреволюции в России не организуешь — слишком это далеко. Так что в 1922 г. я, по правде говоря, не могу сказать, что я энергично работал против вас. В чем выразилась моя работа? Во-первых, я бросился к фашистам. Видел Муссолини, никакой помощи он мне не дал. Я уже сказал, что я стою на террористической точке зрения, и я думал: «Ну, то не удалось, может быть, здесь удастся». Относительно этого в обвинительном акте нет, но я все рассказываю: пытался организовать террористический акт в Берлине, когда там были Чичерин и Раковский. Думал, что-нибудь выйдет. Нет, ничего нельзя было сделать. На террор люди идут только тогда, когда они знают точно, что народ с ними, и именно потому, что когда стоишь лицом к лицу с виселицей и когда знаешь, что служишь своему народу, то идешь. Террор требует огромного напряжения душевных сил, а вот этого теперь нет. Вы не найдете теперь людей нашего направления, которых не точил бы в сердце этот червяк. Вот причина, почему никакие террористические акты не могли иметь места.
Выступил Конради, но Конради — монархист. Среди этих монархистов, может быть, и найдутся какие-нибудь фанатики, я не знаю, а у нас этого вдохновения борьбы против вас уже не могло быть. Вот, что я делал весь 1922 год. Очень слабо, очень мало, уже с большими душевными колебаниями, уже почти с отсутствием веры в то, что можно и нужно против вас бороться. В 1923 г. это настроение усилилось. Вероятно, вы читали книжку, которую я тогда написал, книжку, которая проникнута глубоким разочарованием в борьбе с вами, и в 1923 г. я был на волос от того, чтобы написать заявление о том, что я всякую борьбу с вами прекращаю. У меня все выжглось, вы уже меня победили не тем, что взяли вот и арестовали теперь, а победили другим. Я стал задумываться: на чьей же стороне в самом деле народ? Я совершенно отошел от иностранцев и от русских, я был совершенно одинок, не входил ни в какие эмигрантские комиссии, комитеты, учреждения, относился глубоко пренебрежительно к верхам и с глубоким сожалением к низам. Я не вмешивался в их жизнь, я думал свою думу. Думал о том, что говорю вам сейчас: «Сколько же крови и слез! И из-за чего? И для чего? И почему? И где моя вина? И в чем моя вина?» Осудите меня как хотите, ведь большего суда, чем я сам над собой сделал, вы мне не дадите.
Председатель. — У меня еще один вопрос остался, который я забыл вчера. Каково было отношение к вам, Врангелю и Деникину со стороны рабочей партии вообще и со стороны Макдональда в частности, и вообще со стороны английских рабочих?
Савинков. — Умеренные социалисты рабочей партии все время в одну игру играют. Они все время как будто бы и сочувствуют борьбе против вас, и как будто бы и не сочувствуют.
Макдональда не знаю и не видел, так что точно не могу сказать. Знаю, что французские социалисты умеренные, Ренодель, скажем, с оговорками признавали борьбу с вами, ну, как ППС, т. е. ни в тех, ни в сих, ППС держались этой политики: не то предали, не то помогали, иногда помогут, иногда повредят. Знаю, что у них шли некоторые переговоры с эсерами, чтобы предоставить эсерам возможность работать на польской территории. Эсеры как-то говорили, что мы работаем на польской территории.
Председатель. — Продолжайте ваши объяснения о 1923 г.
Савинков. — Я понимаю огромное мировое значение вашей революции; я ее понимаю, как, мировое событие. Новый мир против старого мира. Можно стать грудью и защищать этот старый мир или можно идти с вами. Я говорю — старый мир, понимая под этим старым миром не только генералов, но и себя, и эсеров, и всех, кто не с вами, потому что так или иначе все, кто не с вами, связаны с этим старым миром в той или иной форме. Вот вы несете новый мир. И если я с вами не борюсь, то что я должен делать? Вот такая мысль у меня была. Если я пришел к тому, что вы меня победили, не физически победили, не убили в бою, не расстреляли, а что вы меня душевно победили, то что я должен делать?