Синдром Годзиллы
Шрифт:
И пока ждал в больничных коридорах, и когда сел на кушетку, обтянутую черной кожей, чтобы у меня взяли анализ крови, — я все время думал о ней.
«Доктор, это то, что я думаю, это оно?» — спросил я у врача.
«Поговорим, когда придут результаты анализов».
В тот же вечер анализы были готовы.
Врач пригласил меня в свой кабинет, закрыл за собой дверь и заботливо запер ее на ключ. Он не хотел, чтобы кто-нибудь нам помешал. Пока он усаживался и приводил в порядок бумаги на столе, мне показалось, что прошла целая вечность. Наконец, он открыл карту моих анализов, сложил руки под подбородком
«Ваша реакция положительная. Вы вируспозитивны», — сообщил он.
Я онемел.
«Ты понимаешь, что я сказал?»
«Что я скоро умру».
Хитрый японец улыбнулся. «Нет, не в этом дело. Мы все умрем. Рано или поздно. Вопрос только в том, как и при каких обстоятельствах. В твоем случае прогнозы, конечно, не блещут оптимизмом, но на сегодняшний день существует много достаточно эффективных методик. Есть препараты, которые могут значительно замедлить распространение вируса в организме или даже приостановить этот процесс на некоторое время. Ты лучше скажи, какие у тебя есть соображения по поводу того, как ты мог заразиться?»
Я вяло пожал плечами.
«Ты пользовался чужими шприцами?»
«Нет».
«Презервативами?»
«А зачем?!»
Врач встал, подошел к окну и открыл его.
«Они прикончили меня», — выдохнул я наконец.
«Не думаю, что здесь причастен кто-то другой. Ты уже достаточно большой мальчик, чтобы никто не мог тебя прикончить, кроме тебя самого», — сказал врач, обернувшись, и сел на свое место».
Замкнутый круг
И я возвращаюсь. Я возвращаюсь в отель — улицы отворачиваются от меня: силуэты прохожих растворяются в воздухе, превращаются в легкий туман, в капельки росы. Освобожденные души вздрагивают от холода, оставшись без оболочки. Глубокая горечь заполняет собой городское пространство — все на грани исчезновения.
Я пытаюсь сосредоточиться на своем Я. Пытаюсь понять, в чем заключается его суть. Я вижу глубокие раны, причиненные нами друг другу, я вижу больничные койки, плачущих отцов и матерей, жен и мужей — в воздухе темно от их личных трагедий.
Линии горя бьются в воздухе, как мириады перепуганных до смерти птиц, траектории их полетов пересекаются. Голенастые и рахитичные, как дельтапланы на ходулях, не успевают они увернуться от адского пламени, как снова готовы в него попасть. Эта путаница из горя, как огромная черная сеть, покрывает весь мир.
Мой отель расположен в самом центре города. Я узнаю его из тысячи других, это единственное знакомое мне в городе здание. И я возвращаюсь туда, потому что мне просто больше некуда идти и потому что моя жизнь, и голос, и жизнь этого голоса — все ведет меня туда.
Мальчик on tape
«Токио раздражал меня. Я ненавидел Токио. И все-таки я задержался там еще на долгих два года. Я проходил курс комплексной терапии под индивидуальным наблюдением и параллельно мне снимали интоксикацию. Напрасный труд — Годзилла был ранен смертельно. Но никто из людей об этом еще не знал. Я не хотел никому говорить. Потому что не было на земле человека, которому я мог бы это доверить. Ни один не был достоин узнать это от меня.
В один прекрасный токийский день отец сообщил
Мы проговорили с отцом до утра в прокуренном портовом баре, расположенном в районе токийских доков. Отец признался мне, что о многом жалеет в своей жизни. В частности о том, что не уделял мне должного внимания. Он пояснил, что именно теперь собирается исправить ошибки молодости, наверстать упущенное. Он попросил, чтобы я был свидетелем у него на свадьбе.
Я охотно согласился, только спросил, не смутит ли его болезнь свидетеля.
«Болезнь?! Какая болезнь?»
И я рассказал отцу всю правду. Вид у него был такой, как будто ему и впрямь досталось.
«Да не парься ты, старик, все не так плохо, — попытался я его успокоить. — Болезнь не успела зайти далеко, она не прогрессирует, и если я буду лечиться…»
«Почему ты не сказал мне об этом раньше?»
«Да все случай удобный не подворачивался», — попытался отшутиться я.
«Ты понимаешь, что это несправедливо с твоей стороны?»
«А жизнь вообще не блещет справедливостью, — вздохнул я, парировав в его же тоне. — Признайся ты во всем раньше, хотя бы на несколько лет, мы могли бы успеть и что-то сделать. Мы могли бы быть счастливы теперь. А вместо этого мы сидим здесь, как два дурака, пытаясь вернуть невозвратимое».
Отец заплакал. Я положил руку ему на плечо в знак примирения.
«Ладно-ладно, хватит, не раскисай. Это я во всем виноват, я должен был сразу рассказать тебе обо всем, пока еще что-то можно было поправить».
Через пару дней он познакомил меня со своей будущей женой. Она была молода. Красива. И ждала ребенка. Тебе может показаться это странным, но я тогда был искренне рад за них.
«Как это? Разве это возможно?».
Голос задумчиво помолчал.
Потом снова заговорил, но уже тихо, серьезно и очень доверительно.
«В глубине души я всегда мечтал об этом ребенке. Ведь ребенок это всегда шанс начать новую жизнь. Я сказал себе однажды: не все люди созданы для этой жизни. Есть незваные гости, которые приходят в этот мир, как говорится, некстати. Я был убежден тогда, что есть на свете обреченные судьбы, как есть неизбежные катастрофы. Хочешь жить — умей вертеться. Это правильно, и этому никто не учит.
Когда мой сводный брат родился, я купил ему в подарок огромного плюшевого медведя. А отец подарил мне на память кассету с записью родов и еще одну, которая не была подписана.
Я вернулся к себе.
И поставил безымянную кассету в видеомагнитофон. Это был фильм, который мы сняли: «Месть Годзиллы». Я сел и заплакал. Я плакал и не мог остановиться. На следующий день я собрал вещи и улетел в Штаты».
Крушение вечера
Вечер обрушился, как ненужная декорация, ночь упала, словно опущенный занавес, — спектакль отыгран, сцена больше не нужна. Я лежу на кровати у себя в гостиничном номере: уставший от ходьбы, от голоса, от поломанных жизней, от нереализованных альтернативных возможностей.