Синее золото(Роман)
Шрифт:
— Мне сказали товарищи.
— А не кажется ли вам, что и меня можно было бы спросить?
— Я вам не верю и не хочу верить, — с вызовом в голосе отвечала Дуня.
— А товарищам верите, они всегда правду говорят? Все исполняют, что обещают? — резко спросила Таня.
Сестра пристально посмотрела на нее и вспомнила, как многие обещания никогда не были исполнены.
— А что же вы обещаете? — спросила она больную с иронией в голосе.
— Мы ничего не обещаем, мы хотим только, чтобы все жили свободно, чтобы люди не боялись бы друг друга и не смотрели бы друг на друга как звери. Что вам ваша власть-то дала? Что же, сейчас лучше жить, чем было раньше?
— Конечно, лучше. Вон сейчас белый хлеб можно в лавках купить, а два года тому назад и черного не было. Все у нас улучшается. Это вы нам мешаете. Вы кулаки, буржуи и попы…
— Но ведь вы глупости говорите, — резко оборвала Таня. — До революции-то хлеба в лавках было сколько угодно, и люди жили мирно и друг за другом не следили. Вон вы, две товарки с Хатимой, а друг друга боитесь. Вы говорите народ, народ, а посмотрите-ка, народ-то не может существовать на свои заработки. Разве вы это не видите?
Дуня это видела и хорошо знала, но не любила об этом разговаривать и думать. Ее молодое сердце искало ясности и правды. Ей так хотелось верить, что через коммунизм человечество действительно придет к золотому веку. Но на этот раз резкость вопросов совершенно чужого человека ее поразила и заинтересовала.
— А что вы-то предлагаете? — опять спросила она у больной, но уже более мягким голосом.
— Я же вам сказала. Прежде всего люди должны доверять друг другу и жить в мире. Вот мы две русские женщины. Неужели мы действительно враги, должны уничтожать друг друга? Что мы не поделили? Вы хотите правды, и я хочу правды. Может быть, мы могли бы ее найти общими усилиями, а для того надо иметь право свободного обсуждения, которое вы отняли от людей.
Их беседа затянулась поздно за полночь. Дуня стояла над кроватью больной и торопилась находить быстрые ответы на вопросы и обвинения своей пленницы.
— Мы не можем вам верить. Вы наш классовый враг, — твердила она, — ваши интересы не сходятся с нашими.
— Но мы ведь все люди с одинаковыми чувствами, радостями и горестями. Везде бывают худые и хорошие, — отвечала Таня.
— Да, да это правда, хорошие все-таки бывают везде, — согласилась сестра. — Вот в Великую войну у моего отца был командир, тоже наверное белогвардеец. А спас моего отца, своего солдата, сам рискуя жизнью. Вылез из окопа, подполз к раненому и помог ему добраться до своих, не побоялся неприятельского огня. Отец всегда повторяет, вот бы таких людей побольше, жить было бы лучше. Слышали мы, что потом он погиб со всей семьей.
Комната освещалась маленькой лампочкой у кресла сестры. Лица обеих девушек были покрыты тенью, и Дуня не заметила, как Таня бросила на нее испытующий взгляд.
— А где ваш отец сейчас? — спросила больная.
— Мастер в здешнем железнодорожном депо.
— Спросите его, помнит ли он дочку своего командира, что к нему в гости приходила, когда он лежал в госпитале.
Сестра посмотрела на Таню с удивлением.
— Почему?.. А вы почему знаете, что такая была? — спросила она.
Больная слабо улыбнулась.
— Так, знаю. Вы ему кланяйтесь.
— От кого кланяться-то, ведь та-то давно погибла? Он карточку хранит, всегда вспоминает.
— А вы карточку-то возьмите, да на нее внимательнее посмотрите, — посоветовала Таня.
Дуня искоса взглянула на больную, она заволновалась. Сколько раз она слышала от отца, с которым жила, рассказ о той маленькой Тане, дочери его командира, которая приносила ему в госпиталь папиросы и шоколад, и образ которой был связан в ее представлении с чем-то детски добрым и приветливым. Но она же давно погибла вместе со всей семьей, в этом не было никакого сомнения.
— А вы хорошенько посмотрите на фотографию, — снова улыбнулась Таня. Она видела, как Дуню взволновал разговор и как она все время внимательно ее рассматривала.
— Давайте спать, очень поздно, — предложила больная.
Таня проснулась поздно. Солнечный луч играл на стене, как раз против ее кровати. Она проснулась с каким-то спокойным, даже радостным чувством и сразу не могла понять, в чем дело. Ведь она ранена, находится в руках своих врагов и ей не будет пощады.
А потом вдруг вспомнила разговор с Дуней. Неужели действительно это дочка Широкого? Неужели он туг, где-то близко — этот молодой и приветливый солдат, который ей и ее матери все твердил в госпитале:
— Вы уж не сумневайтесь. Сто лет пройдет, а ни дети, ни внуки мои вас не забудут. Если когда нужно — прямо к нам.
За эти четыре дня, что она пришла в сознание, Таня до конца никак не могла почувствовать себя безнадежной пленницей.
Кроме доктора, двух сестер и человека в черной куртке, она никого не видала. С ней были все очень внимательны, совсем как с кроликом, которого готовят к последним опытам.
Человек в черной куртке — ее следователь — за эти дни обменялся с ней только двумя-тремя фразами.
Днем он пришел с портфелем под мышкой и в сопровождении секретаря. Он приказал Хатиме выйти из комнаты.
— Г-жа Дикова, вы знаете, что вам угрожает, советую быть откровенной, это может смягчить вашу участь, — сказал он.
Таня приподнялась на подушках и вся насторожилась.
— Ваши все сообщники по бегству арестованы и камень взят у них, — продолжал он. — Откройте, кто вас послал из заграницы.
Чуть заметная улыбка мелькнула на лице Тани, ведь она хорошо помнила, что они ушли без брильянта.
«Дурак, сразу себя выдал, значит, никто не пойман», — подумала она, и эта мысль прибавила ей бодрости.
— Как кто послал, вы же знаете — французская Компания Редких Металлов.
— Г-жа Дикова, у нас тут не шутят, — сухо сказал человек в черной куртке, — смотрите, будет плохо.
— Я не шучу, — тоже очень сухо ответила Таня. — Зачем ваш Воронов вел меня в лес? Я не знаю, кто его убил. Я не знаю, кто на меня, одинокую женщину, напал, но что же мне было делать, как не отстреливаться? Зачем на меня нападали?